Страница 7 из 15
Снова этот мелодичный смех. Вот бы его на рингтон телефона поставить или на будильник.
– И в том, и в том мастерица, – меж тем ответил ласковый голос.
Я открыл глаза. А сон – не кончился. Обернулся кошмаром – хуже не придумаешь. И красота неописуемая передо мной вырезом сарафана наклонилась, а я от шеи парализован – ПРИКИНЬ?! Как там говорил Кузя: «Потеря потерь?» Вот уж точно! Видит око, да зуб неймёт.
– Раз душа трепещет – значит, жива. А душа жива – тело оживёт! – заявила мне Дарья и поцеловала меня в лоб. В лоб! Как ребёнка!
Она опять рассмеялась.
– Просыпайся. Сил наберись. Буду тебя править. Это больно. И весьма. Но ты мне нужен в ясной памяти.
Я вздохнул:
– И снова в бой? Покой нам только снится. Вся моя жизнь – боль. Потерплю. Твоя красота даёт мне силу. Что ж Прохор молчал, что у него мамой такая прелестница?
– Ты не спрашивал, – пробасил голос Прохора сбоку, а потом обратился к матери: – Готово.
– Бери его, сынок, неси в жар.
Прохор поднял меня на руки, как ребёнка, будто и не было во мне 180 сантиметров, с лишком, роста и веса, близкого к центнеру. Так же легко понёс. А я напрасно старался глазами поймать силуэт его матери.
Прохор вынес меня на улицу, точнее во двор, заполненный полузабытыми звуками и запахами деревни. Я глубоко втянул носом воздух.
– Хорошо-то как! Как в детстве.
– Так ты тоже деревенский, командир? – удивился Прохор.
– Деревенский, Прохор, деревенский. Давно это было. Несколько жизней назад.
Он меня занёс в помещение предбанника, положил на лавку, стал раздевать.
– Понятно. Чистота – залог здоровья, – ляпнул я. – В здоровом теле – здоровый дух.
– Да, дух. Душа у тебя болит, командир. А душу я не умею лечить.
– Никто не умеет, – ответил я ему. – Спасение утопающих – дело рук самих утопающих.
Прохор внёс меня в парилку, положил на полку, облил водой, стал мыть. Жара парилки я почти не чувствовал – он часто поливал мне голову холодной водой, а остальное тело было онемевшим.
– Всё, Виктор Иванович, я своё закончил, сейчас силы тебе поддам, остальное – не мой удел.
Он завис надо мной, я видел, что он положил руки мне на грудь, зажмурился, но я не ощутил изменений. Прохор тяжело выдохнул, как человек, закончивший тяжёлую работу, и вышел.
Я лежал и ждал. Скрипнула дверь.
– Как ты? – спросила меня Дарья Алексеевна.
– Как в сказке – чем дальше, тем страшнее.
– Ничего не бойся – сказала она, и её рука накрыла мне лоб и глаза.
– Давно уже ничего не боюсь, – ответил я.
– Как интересно!
– Да, как-то перегорело.
– Ты же не отсюда? Ты же пришлый?
Я аж задохнулся.
– В смысле?
– Ты из другого мира. Надо батюшке сказать.
– У тебя отец жив? Прохора дед?
Но Дарья Алексеевна не ответила. Вместо этого она сунула мне в рот какую-то деревяшку и начала меня «ломать». Это я ещё мало что чувствовал – парализовано же тело. И то от боли тошнило. Боль была такая, будто она руками прорывала мою плоть, копалась руками прямо в теле, ломала кости, переставляла их.
Не долго я вытерпел. Орать начал как резаный. Я и так мало что видел сожженными глазами, а тут их окончательно залили слёзы и багровый туман боли.
– Потерпи, родненький, потерпи! – шептала Дарья Алексеевна.
А куда мне деваться? Судьба, видно, такая. Судьба терпилы. А потом ещё и стыдно стало – от боли остыдобился. Не почувствовал это, по запаху догадался. Блин, с младенчества не было такого. Сквозь землю провалиться!
Сколько продолжалась моя пытка – я не знаю. Учитывая изменчивость восприятия времени в таком состоянии, в каком пребывал я. И минута такой пытки казалась вечностью.
Но ведь не только хорошее заканчивается, а и плохое. Моя мучительница захрипела, как загнанная лошадь, рухнула на меня. Тут же скрипнула дверь, свет от окошка перекрыла большая тень, руки Прохора подхватили обессилевшую «мучительницу», унесли. Через минуту он вернулся, спросил:
– Живой?
– Не дождёшься! – зло прохрипел я. Да, я был зол. На него, на его мать. За эту боль, за свой стыд, за судьбу терпилы. Я был несправедлив, это ясно. Но не в тот момент.
К чести юноши, он не обратил внимания на тот поток грязной ругани, что обрушился на него из моих уст. Он, молча, как бесчувственный робот, обмыл меня, завернул в штопаную и застиранную, но чистую простынь, понёс на воздух, обняв меня, как ребёнка. И, как ребёнок, я разревелся на его груди.
Стыдоба! И это называется «боевой командир». И не просто взводный какой, а комполка! Позор на мою седую голову! И как мне смотреть теперь в глаза моим подчинённым?
Понимаете, что произошло? Часть меня ревела на груди у подростка-великана, а часть – холодно, совершенно без эмоций, смотрела на это со стороны, упрекая. Это называется – расслоение личности, шизофрения. Мой двойник, Голум, болел именно этим. А теперь – и я тоже. Скоро начнут мне видеться орки, эльфы, ангелы и демоны, эгрегоры и Ктулху.
Прохор не донёс меня до дома (хотя там всего три метра), а я уже спал. Холодная, расчётливо-калькуляторная часть меня с лёгким удивлением констатировала это, потом с не меньшим удивлением констатировала собственное «выключение». Последней мыслью было – «а они связаны остались».
Разговоры по душам. Какая душа, такие и разговоры
Разбудили меня петухи. Я был им рад. С детства не просыпался «по петухам». Ностальгия – приятное чувство. Ещё меня радовало отсутствие «калькулятора» в моей башке. Но опечаливало отсутствие зрительного способа получения информации по причине повязки на глазах.
– Так надо, – услышал я голос докторши. – Дарья Алексеевна не велела повязку снимать.
Ну, «не велела», так «не велела».
– Как вы себя чувствуете? – спросила меня докторша.
– Никак, – прохрипел я. Вчера, в крике, я сорвал голос. – Ничего не чувствую. Совсем. Как нет меня. А, вот это чувствую. У тебя очень нежные руки.
Её рука погладила меня по щеке, вытерев дорожку слезы. Опять я в слезах!
Так, майор Кузмин! Отставить сопли!
Потом она кормила меня, пыталась меня расшевелить беседой, но я был «не в духе». Хотя её болтовня была мне нужна. Как бальзам на душу. Её разговор напоминал мне, что я ещё жив. Она мне рассказывала свою жизнь. Буквально изливала душу. Зачем? Не понятно. Понятно, что хочется выговориться, но мы же не случайные попутчики, которым и принято «изливаться». Ладно, хочешь «поплакаться в жилетку», буду я твоей жилеткой.
Так я узнал о её детстве и отрочестве. Об учёбе, историю их отношений с её мужем. Выслушал из первоисточника о событиях 22 июня на погранзаставе. Когда она рассказывала, как руками раскапывала воронку, когда искала останки своих детей, я плакал вместе с ней. Она схоронила останки детей и мужа в одной воронке. Хотела застрелиться, но пистолет мужа был разбит, а свой она потеряла при налёте. А потом жажда мести застила её.
Выслушал об их бесславном отступлении с остатками заставы. Почему бесславном? Потому, что выжившие пограничники были настолько деморализованы, что шарахались от любой тени, не то что оказывать организованное сопротивление. Что просто выбешивало Шахерезаду. А я их понимал. На тот момент это было обычным явлением. В плен не сдались – и то молодцы.
Потом она рассказывала, как наталкивались на других окруженцев. На всяких разных. О некоторых и вспоминать не хочется. И это понятно. Сам о скольких таких стараюсь забыть? О скольких не буду даже в мемуарах вспоминать, чтоб бумагу не портить.
И вот однажды их «мобилизовал» комиссар одного из разбитых полков. Он организовал партизанский отряд (к радости моей собеседницы). В меру сил своих и разумения командовал. Получилось не очень. Всё же опыта партизанской войны у них не было. На своих ошибках и учились. А ошибки оборачивались кровью. И потерями. Но им удалось установить канал устойчивой связи с «Большой Землёй». И немного погодя после этого их отряд немцы и накрыли. Прямо при приёме самолёта. Моя собеседница была ранена в этом бою осколком мины в живот, и её тут же запихнули в улетающий самолёт.