Страница 7 из 115
Ираида повиновалась, хлестнув острым колким взглядом больших серых глаз и Семейку, и отца. Взгляд выражал беспредельную тревогу, настороженность. Она чувствовала всем своим сердцем что-то опасное для себя.
— Так что ты хотел сказать нам, Павел? — жёстко спросил соседа старший Дежнёв, когда Ираида вышла.
— Стоит ли горячиться, Иван? Молоды ещё оба. Пусть нагуляются, присмотрятся друг к дружке.
— Нагулялись, присмотрелись. Не хватит ли? А насчёт молодости не понимаю тебя. Идут под венец и помоложе. Семейке скоро восемнадцать годков стукнет. Посмотри, каков вымахал. А Ираиде все восемнадцать... Какая лебёдушка! Самая пора под венец идти.
— Да разве я против? Коль присмотрелись друг к дружке — вот и хорошо. О другом хочу сказать.
— О чём ещё?
— Надо помочь молодым прочно стать на ноги, обзавестись собственным хозяйством. Ты выделяешь Тихона. Хватит ли силёнок выделить и второго сына?
— С твоей помощью...
— Знаешь ведь, у меня полон дом малых ребят. Мог бы дать за невестой в приданое телку и пару овец.
— Не густо, конечно. Но ведь и я кое-что наскрёб бы для молодых. Или ты что-нибудь другое предлагаешь?
— Предлагаю, соседушка. Будем считать, что беседа наша — это как бы помолвка. А свадьбу отложим до того дня, когда твой Семейка станет мужиком с достатком.
— Достаток-то на дороге не валяется.
— Вестимо. Его надо в поте лица достигать. Почему бы Семейке не поступить на службу к богатому архангельскому купцу? И отправиться в промышленную партию на Новую Землю, на Вайгач или на Грумаант, чтобы промышлять нерпу, белого медведя, песца? Вернётся жених через год-полтора с достатком, отстроит усадьбу, обзаведётся скотиной. И тебе, Иван, сынок будет не в тягость. И мне радость за дочку. Как мыслишь, Иван?
— Как жених мыслит? — ответил уклончиво старший Дежнёв.
Семейка подавленно молчал.
— Говорят, кто молчит, тот соглашается, — произнёс Свирин. — Разливайте-ка медовуху по кружкам и обсудим мою затею.
Толковали до позднего вечера. Иван Дежнёв пытался спорить с Павлом Свириным, но сам сознавал, что выделить второго сына после выделения первенца Тихона ему пока не под силу. Да и на богатое приданое Семейка никак не сможет рассчитывать. Хотя Свириных и нельзя было относить к голытьбе, но многодетная семья была далеко не зажиточна и не вылезала из долгов.
В конце концов, когда медовуха была выпита и копчёный медвежий окорок съеден, изрядно захмелевший Иван Дежнёв согласился с доводами не менее захмелевшего Свирина.
— Поедешь, Семейка, в Архангельск. Пусть Вагин тебе поможет, — обратился Иван к сыну. — И не вешай нос, парень. Помолвка-то всё-таки состоялась. Теперь Ираидка твоя суженая. Верно я говорю, Павел?
Свирин не ответил на прямой вопрос и сказал вроде бы дружелюбно:
— Возвращайся, Семейка, со Студёного моря живым и богатым.
С попутным купеческим дощаником отплыл Семейка в Архангельск. Со слезами и причитаниями провожала его Ираида, судорожно обнимала его, оставляя на лице парня потоки слёз, а потом долго бежала берегом реки.
В Архангельске Вагин свёл Семейку Дежнёва с купцом и судовладельцем Воскобойниковым. Его кочи плавали по Студёному морю. Купец оглядел Семейку, даже пощупал его мускулы и бросил коротко:
— Крепкий парень. Подойдёшь. Беру на службу.
В промысловую артель, как он надеялся, Дежнёв не попал, а стал матросом и грузчиком на коче, небольшом крепком паруснике. Его конструкция с корпусом обтекаемой формы была рассчитана таким образом, что стиснутое льдами судно выталкивалось на поверхность льдов и могло избежать катастрофы. Воскобойниковские кочи плавали к проливу Югорский Шар и далее в Карское море, в устье Оби и к северному городу Мангазея на реке Таз. Мангазея была в то время главным опорным пунктом русских на северо-западе Сибири, центром торговли с местными народами и заготовки ценной пушнины. Кочи купца Воскобойникова доставляли в далёкий сибирский город съестные и охотничьи припасы, домашнюю утварь и разные ходовые предметы для обмена с местными самоедами, а вывозили из Мангазеи шкурки пушных зверей.
Предводитель судовой команды, который звался кормчим (а иногда на бусурманский лад шкипером), был истинным русским помором, многие годы плававшим по Студёному морю. Он обучил Семейку ставить парус, пользоваться компасом, отталкивать багром льдины, которые могли удариться о борт коча, и ещё всяким полезным премудростям, какие положено знать моряку, пустившемуся в далёкое плавание.
Караван из трёх кочей доплыл до Мангазеи благополучно, доставив мангазейским купцам припасы: муку, соль, бочонки с топлёным маслом и вином, порох и всякие другие потребные товары. Загрузили трюмы тюками пушнины: шкурками соболя, белки, горностая, черно-бурой лисицы. Пригласили мангазейских попов отслужить молебен и тронулись в обратный путь. Надолго задержались при выходе из Обской Губы. На море разбушевался осенний шторм. Клочковатые пенистые волны огромной высоты с гулом накатывались на берег и, казалось, готовы были в щепы разнести небольшие судёнышки. Появились и первые льдины. С трудностями добрались кочи до Югорского Шара и встретили там непроходимую преграду. Пролив оказался перекрытым сплошными ледяными заторами. Кормчий принял решение зазимовать на Вайгаче и приказал команде перетаскать весь ценный груз на берег, а потом вытащить туда же и пустой коч. Так же поступила команда и второго судна. Кормчий третьего коча рискнул пробиваться сквозь льды и угробил судно вместе с грузом, да ещё потерял двух человек. С превеликими трудностями остатки команды добрались до материка и там нашли приют в самоедском стойбище. Когда люди с погибшего коча дошли, претерпев великие лишения, до Архангельска, Воскобойников, человек прижимистый и расчётливый, выслушал злополучного кормчего и подытожил:
— Так и запишем... Коч потопил, груз загубил, меня в убыток ввёл.
— Так ведь ранняя зима непредвиденная, ледяные заторы... — пытался оправдываться командир.
— Голова у тебя на плечах или гнилая тыква? — вспылил купец. — Ранняя зима или не ранняя — то Господь располагает. Зачем на рожон полез и не перезимовал на Вайгаче? Олух ты, а не моряк. Жалованье за плавание ни ты, ни твои аники-воины не получите.
— Как же так, батюшка, помилосердствуй. У нас семьи голодные... — взмолился кормчий.
— Пеняйте на себя. Как я сказал, так и будет.
А команды двух уцелевших кочей перезимовали благополучно. Отыскали на берегу избушку, сработанную из выкидника прежними промышленниками, охотились на белых медведей, частенько появлявшихся на острове, на нерпу и на лысунов, а также на песцов и красную лисицу. Невдалеке от зимовья расположилось самоедское стойбище — несколько юрт, обтянутых оленьими шкурами. С самоедами сложились добрые отношения. У русских мореплавателей сохранился запас немудрёных товаров для обмена: ножи, иглы, топоры, металлическая посуда. На них можно было выменять у аборигенов свежую оленятину, тёплую меховую одежду. Оленье мясо казалось русским предпочтительнее, нежели медвежатина или мясо морских животных. На Вайгаче у самоедов находились свои святилища — капища с фигурами идолов, каменных и деревянных. По определённым дням самоеды усердно молились идолам и делали своеобразные жертвоприношения — мазали оленьей кровью глаза и рты истуканов.
В труде и заботах прошла зима. Мореходы охотились, собирали выкидник на топливо, сберегали ценный груз, чтобы не повредили его песцы и лисицы. Только к концу мая разошлись ледяные заторы в проливе. Море ещё не полностью очистилось ото льда, когда спустили оба коча на воду и перетаскали грузы с берега в трюмы судов.
В Архангельск прибыли уже в июле — препятствовали противные ветры. Вернулся из плавания Семейка возмужавший, заматеревший, раздавшийся в плечах, пробивалась русая бородка, окаймлявшая лицо. Воскобойников сказал ему милостиво:
— Кормчий хвалил тебя. Смекалистый, говорит, парень, ловкий. Мне такие нужны. Хочешь плавать на Грумаант? Два-три таких плавания — и будешь подкормчим.