Страница 76 из 85
Мы обнажили головы.
Старшина сказал:
— Прости, брат.
Будто просил у того одинокого матроса прощения за то, что худо о нем подумал. Посмел подумать.
Вот так…
Зуев умолк.
И матросы молчали.
Потом Коган спросил.
— И как же вы добрались?
Боцман только рукой махнул:
— И не спрашивай. Трое суток брели не евши. Только как совсем худо становилось, вспомнишь того матроса на катере, зубы стиснешь — и идешь.
Снежный заряд оборвался так же внезапно, как и начался, и вновь прожектор выхватил из тьмы кипящие гребни волн.
— Подходим к Черному Камню, — сказал Антипов.
— Стоп левая.
Стрелка оборотов левого двигателя медленно поползла к нулю.
— Право руля… Отводить… Одерживать… Так держать!
Лохов решил, сбавив обороты, подойти ближе к берегу. Иначе людей на скалах не обнаружишь. Даже с прожектором.
Сигнальщики со своей площадки напряженно всматривались во тьму.
Теперь волны нагоняли корабль, хлестали в корму, но качало от этого не меньше.
Еще сбавили обороты. Пошли на самом малом. Берег был где-то рядом, но с корабля не видели его, только приборы осторожно прощупывали каждый выступ. А берег щерился, разверзал пасти многочисленных бухточек и проливчиков, готовый сдавить корабль острыми каменными зубами, если тот зазевается.
Но корабль не зазевается. На мостике — Лохов, и корабль послушен каждому его слову, каждому движению.
Лохов ощущал это единение с кораблем, с его сложными механизмами, приборами, людьми.
На мостик поднялся замполит Семенов:
— Какие новости?
— Идем на самом малом, — сказал Антипов. — Чуть не вплотную к берегу. — Он скосил взгляд на Лохова. Семенов уловил в этом взгляде восторг, почтение, даже обожание, и усмехнулся. Что ж, Лохов свое дело знает. Не новичок.
— Никаких примет?
— Никаких.
— Сигнальщик! — крикнул Лохов.
— Есть!
— Повторяйте семафор: «На сейнере, отзовитесь».
Нескончаемо замигал фонарь: буква за буквой… Точ-ка-тире-точка-тире… «На сейнере, отзовитесь… На сейнере, отзовитесь…»
— Дайте в сторону берега ракету! — приказал Лохов.
— Есть!
В черном небе вспыхнул и ненадолго повис сгусток мертвого света. Когда он погас, ночь стала еще чернее.
— Звездочка, товарищ командир! — истошным голосом закричал вахтенный сигнальщик Джигит.
— Какая звездочка? — спросил Семенов.
— Звездочка, огонек. Вспыхнул и погас.
— Где?
— Вон там. — Джигит показал во тьму, в сторону берега.
— Вы не ошиблись?
— Как можно, товарищ командир? Я джейрана за десять километров вижу. У меня глаза как у орла! Весь аул спросите, весь аул скажет!
— Очень много слов, — строго сказал Лохов.
— Виноват, товарищ командир. Только был огонек, честное слово!
Ничего не было видно в кромешной тьме, но Джигит метался по площадке, напряженно вглядываясь в сторону берега, и все время бормотал:
— Был огонек! Клянусь! Был огонек!
Гидроакустик доложил, что очень слабо сквозь шум прибоя прослушивается какой-то непонятный звук — не то стон, не то скрежет.
— На якорь не стать, сорвет, — сказал Семенов. Антипов посмотрел на командира. Командир знает, как поступить.
— Шлюпку с правого борта изготовить к спуску. Матросы выскочили на палубу. Бросились к шлюпке.
Стали снимать брезент. Он был жестким, будто выкованным из железа, и гулко звенел. Потребовалось немало усилий и ловкости, чтобы стянуть его с «шестерки». А когда его наконец сняли, он вытянулся на палубе промороженным колпаком, все еще храня очертания шлюпки, и казалось, будто рядом с расчехленной шлюпкой стоит еще одна, зачехленная.
Боцман приказал вывешивать шлюпку. Двое матросов прыгнули в нее и взялись за тросы. Один из них был Сеня Коган.
— Коган! — закричал мичман Зуев. — Куда тебя понесло? Вконец закачает!
Но Коган вцепился в шершавый трос обеими руками, замотал головой:
— Я в шлюпочной команде, товарищ мичман. Если не пойду — удавлюсь. И грех — на вашу душу!
Боцман только рукой махнул. Черт с ним, поработает веслами, может, и верно отойдет! Такое бывало.
Матросы у шлюпбалок принялись быстро вертеть рукоятки барабанов. Шлюпка приподнялась и вместе со шлюпбалками начала выдвигаться за борт.
— На якорь не становиться. Ходить на самом малом. Шлюпку примете с подветренной стороны. — Лохов отдавал приказания четко, уверенным голосом.
На мостик поднялся врач, немолодой, в очках. Снял очки, начал протирать, пожаловался:
— Все время мутнеют. Мне идти на шлюпке?
— Приготовьте все, что может понадобиться, в кают-компании, — сказал Лохов. — Если будет нужда, пойдете на скалы вторым рейсом.
— Есть.
Семенов сказал:
— Я пойду на шлюпке, Алексей Михайлович.
— Нет! — резко ответил Лохов. — На шлюпке я пойду сам.
— Алексей Михайлович, ты командир. Согласно уставу командир не имеет права покидать корабль.
— Знаю устав. Но я здесь командир, и, стало быть, кому идти на шлюпке, решаю я.
— Алексей Михайлович…
— Все. И пойми — не время для споров. Капитан-лейтенант Семенов остается за командира. Антипов, запишите в вахтенный журнал.
Лохов быстро сбежал с мостика на правый борт.
— Мичман!
— Есть!
— Спустить шлюпку!
— Есть, спустить шлюпку!
Зуев махнул рукой. Матросы осторожно стали стравливать тросы. Шлюпка исчезла в темноте за бортом.
— Придерживай! — закричал Зуев, перевесившись за леера. — Краску портите!
— Команда, в шлюпку!
Матросы один за другим исчезли за бортом. Вслед за ними прыгнул Лохов. Последним — мичман Зуев.
Шлюпка билась о корабль. Матросы отталкивали ее руками.
— Командуйте, мичман!
— Есть! Разобрать весла!
Шлюпка с трудом, будто иголка от магнита, оторвалась от корабля. Волна хлестнула в корму. Окатила холодными брызгами, приподняла, хотела опрокинуть шлюпку, но не смогла.
— Весла — на воду!
Три пары весел вцепились в черную воду. Корабль стал отдаляться. Скользнул по воде луч прожектора, освещая шлюпке путь к берегу.
Владимир сидел рядом с Сеней Коганом. Коган тяжело, натужно дышал, но греб, как и все, яростно.
Вода ускользала от весел. Шлюпку то вздымало на гребень, то сбрасывало вниз. Никогда еще не приходилось матросам грести на такой волне. Владимиру поначалу казалось, что шлюпка вот-вот опрокинется. Как только она срывалась с гребня, падало куда-то вниз сердце и все внутри замирало.
Светлыми пятнами маячили перед Владимиром лица командира и боцмана.
— И-и-и, раз! И-и, два… — Боцман всем корпусом наклонялся вперед, потом откидывался назад, помогая шлюпке. Командир, застыв неподвижно, всматривался в берег.
Владимир понял, что шлюпка не опрокинется, что гребцы работают веслами дружно. И внезапно им овладело ощущение какой-то шальной легкости. Оно уже приходило к нему. Но когда? Владимир напряг память и вдруг отчетливо вспомнил родную речушку, ветлы над водой, степь. И себя с удилищем в руках, которое он сжимал, будто винтовку, воображая себя пограничником. Да, вот такое же ощущение легкости и восторга приходило к нему тогда, и он чувствовал себя ловким, смелым, очень смелым и сильным.
И тут же вспомнил он рассказ боцмана про одинокого матроса на тонущем катере. И ему показалось, что сам он и есть тот одинокий матрос, не сдавшийся врагу. И окрыляющее чувство восторга утвердилось в нем, оно распирало грудь, хотелось петь, кричать, но он только сильнее налегал на весло.
А Когана перестало мутить. Шлюпку болтало, встряхивало, качало куда сильнее, чем корабль, но тошнота прошла. То ли от работы, то ли от того, что весь ты напряжен до предела и некогда подумать о том, что тебя, беднягу, укачивает, что у тебя неполноценный вестибулярный аппарат. Коган размеренно налегал на весло и улыбался.
Мичман Зуев увидел его улыбку и, несмотря на то что рядом сидел командир, крикнул:
— Молодец, Коган!