И побольше флагов

Седрик Лайн, бесцельно и безнадежно блуждая в вычурном своем одиночестве, лишь смущенно наблюдал, как растет и мужает его неукротимый отпрыск, и все повторял, что это beguin[10] уж, конечно, долго не продлится, чем проявлял минимальную степень прозорливости, ибо Анджела явно не имела шансов на избавление. Ничто, в отчаянии думала она, не способно разлучить нас, только смерть!

Даже вкус воды «виши» воскрешал в памяти образ Бэзила, и она вспоминала бессчетные за эти семь лет вечера, когда они засиживались допоздна, и он, напиваясь, говорил все яростнее, а она, потягивая воду, ждала момента, когда можно будет нанести удар, сильный и жестокий, прямо под дых его тщеславию, и так до тех пор, пока, совсем опьянев, он не становился недосягаемым для ее выпадов и, заставив ее замолчать, в конце концов, по-дурацки не ретировался.

Поезд тащился теперь со скоростью пешехода, и она отвернулась к окошку, за которым вереницей двигались грузовики с солдатами. Il faut en finir. Nous gagnerons parce que nous sommes les plus fort. Крутые ребята, эти французы. Позапрошлым вечером в Каннах один американец вспоминал, как в последнюю войну были расстреляны взбунтовавшиеся французские полки. «Жаль, что нет у них теперь командиров, равных старине Петену, чтобы возглавить борьбу», – сказал он.

Вилла в Каннах теперь заперта, ключ Анджела отдала садовнику. Может быть, вернуться туда ей уже не суждено. В этом году вилла вспоминалась лишь как место, где она так долго и тщетно ждала Бэзила. Он прислал телеграмму: «Международная обстановка исключает увеселительные вояжи». Она послала ему денег на дорогу. Ответа не последовало. Садовник найдет, что делать с овощами. Крутые ребята… И почему считается хорошо быть крутым, недоумевала Анджела. Сама она яйца вкрутую терпеть не могла, как не терпела и эти детские пикники с ними; сварены вкрутую, переварены, перехвалены за варку; признаваясь в любви к Франции, обычно подразумевают еду; древние самые сокровенные человеческие чувства помещали в кишки. Она была свидетельницей тому, как радовался один коммивояжер приближению их судна к Дувру и английской еде: «С души воротит от этой французской мешанины!» Обычное критическое высказывание, думала Анджела, применяемое многими и к французской культуре последних двух столетий: «мешанина», несвежие затхлые кусочки продуктов, вывезенных из Испании, Америки, России, Германии, под соусом на белом вине из Алжира. Франция погибла вместе с падением монархии. Сейчас там поесть как следует можно разве что в провинции. И опять все сводится к еде. «Что вас гложет?» Бэзил божился, что однажды в Африке ел местную девушку. А теперь вот уже семь лет, как он пожирает ее, Анджелу… Как лиса, пожиравшая того спартанского мальчишку… Спартанцы в Фермопилах перед боем расчесывали волосы.

Никогда Анджела не могла этого понять… Вот Алкивиад, тот, наоборот, остригся, чтобы выглядеть поблагообразнее… Что для спартанцев вообще означали волосы? Бэзилу перед армией придется постричься. Афинянин Бэзил за общим спартанским столом с выбритым затылком вместо темных волос, небрежно ниспадающих на воротник. Бэзил в Фермопильском ущелье…

Вернулась болтавшая с кондуктором служанка Анджелы.

Он говорит, что спальные вагоны, по его мнению, в Дижоне отцепят. Нам придется пересесть в сидячий. Ну не свинство ли это, мадам, если уплачено за спальный!

– Что ж, ведь теперь война. Думаю, со многим еще придется мириться.

– Мистер Сил пойдет в армию?

– Не удивлюсь, если так.

– Он и выглядеть будет по-другому, правда, мадам?

– Совершенно по-другому.

Они обе погрузились в молчание, и Анджела интуитивно, с исключающей все сомнения ясностью понимала, о чем думает служанка. Та думала: а что если мистера Сила убьют? Может, это и лучший выход для всех, кого это касается.

Греки Флаксман, падающие наземь среди фермопильских скал; страшные искореженные трупы, брошенные на проволоку нейтральной полосы… Пока смерть нас не разлучит. И в потоке случайных слов и ассоциаций настойчиво и монотонно, как патрульные посты у железнодорожного полотна, в мозгу Анджелы возникал универсальный, все объединяющий образ Смерти. «Добрая подруга Смерть» с гравюр шестнадцатого века; Смерть, дарующая свободу пленнику и омывающая израненные тела павшему; Смерть во фраке и с баками, подобно гробовщику, участливо и скромно укрывающая темным покрывалом неприглядную картину гниения и распада; Смерть, зловещая любовница, в чьих объятиях забываются все земные Любови. Смерть заберет Бэзила, чтобы она, Анджела, могла возродиться…

Вот о чем думала Анджела, потягивая свою «виши». Но при взгляде на ее задумчивое, спокойное, застывшее, как маска, лицо никто не догадался бы об этом.

Глава 4

Руперт Брук, Рубака Билл[11]. Неизвестный солдат – вот каким видели его три любящие женщины, но, сидя за поздним завтраком в мастерской Поппет Грин, Бэзил катастрофически не дотягивал до этих идеальных образов. В это утро ему было сильно не по себе по двум причинам, первой из которых был переизбыток спиртного, выпитого им накануне в компании друзей Поппет; второй же являлась унизительная потеря лица сейчас, когда Бэзил пытался оправдаться и объяснить Поппет, как он мог утверждать, что войны не будет. Накануне он говорил об этом не гадательно, а как о факте, известном только ему и еще двум-трем главнейшим немецким военачальникам, ведущим представителям прусской военщины; он сообщил им вчера, что военные позволяют нацистам играть в свою игру до тех пор, пока не раскрыты карты, добавив, что узнал это непосредственно от фон Фриша. В июльской чистке 1936 года военные сломали хребет нацистской партии и теперь позволяют этим марионеткам – Гитлеру, Геббельсу и Герингу – действовать лишь постольку поскольку, если считают их действия эффективными. Но немецкая армия, как и прочие армии, настроена пацифистски, и как только выяснится, что Гитлер замышляет войну, он будет убит. Бэзил распространялся на эту тему, возвращаясь к ней вновь и вновь за столиком ресторана на Шарлотт-стрит, и так как друзья Поппет Бэзила не знали и не привыкли общаться с людьми, ссылающимися на знакомство с сильными мира сего, Поппет наслаждалась почетом и уважением, косвенно распространявшимися и на нее. Бэзил тоже не привык к тому, чтобы ему почтительно внимали, и, соответственно, был раздосадован теперь, когда сказанное им вызывало упреки.

– Ну так что? – сердито подала от плиты голос Поппет. – Когда армия вмешается и убьет Гитлера?

Она была замечательно глупа и именно поэтому привлекла внимание Бэзила сразу же, как только их три недели назад познакомил Амброуз Силк. С Поппет Бэзил провел все то время, которое обещал Анджеле провести в Каннах, на нее потратил те двадцать фунтов, что Анджела прислала ему на дорогу. Даже теперь, когда ее туповатое лицо искажала насмешка, сердце Бэзила таяло при взгляде на него.

Доказательствами глупости изобиловали и картины Поппет, завершенные и неоконченные, загромождавшие мастерскую. Восемьдесят лет назад она писала бы рыцарей в доспехах и печальных дам в мантильях, пятьдесят лет назад это были бы ночные пейзажи, двадцать лет назад – многочисленные Пьеро и плакучие ивы, теперь же, в 1939-м, на картинах ее красовались отрубленные головы, зеленые лошади на лиловой траве, морские водоросли, раковины, мох и лишайники, тщательно выписанные и разбросанные по полотну в манере Дали. Сейчас на мольберте Поппет была огромных размеров, детально написанная, но почему-то канареечно-желтая на леденцово-карамельном фоне голова Афродиты Милосской. «Дорогой мой, – сказал ему Амброуз, – в ее работах так и слышится скрип. Это скрипит ее воображение, скрипит в буквальном смысле, как корсет на какой-нибудь старой грымзе».

– Они разбомбят Лондон! Что мне делать? – жалобно вопрошала Поппет. – Куда податься? Кончена моя живопись! Может, стоит поступить, как Петруша с Цветиком? (Два великих поэта, ее знакомые, незадолго перед тем перебравшиеся в Нью-Йорк.)

10

Увлечение (фр.).

11

Рубака Билл – персонаж комиксов 1914–1915 гг.