Второй Шанс

...И открыла глаза, когда в мое колено врезалось что-то очень твердое. В лицо ударил свет, показавшийся мне ослепительным, хотя на самом деле он просто был. Сквозь пелену слез я различила скрипучие доски пола, шерстяное покрывало и табуретку, на которую, собственно, и налетела. Боль в колене была очень сильной, и я расплакалась.

— Навелин! — чьи-то мягкие, пахнущие дымом и травяным чаем руки подняли меня и принялись отряхивать мое платье. — Сколько раз тебе повторять — смотри, куда идешь! Да чего ты носишься по кухне, как трамонтана какая-нибудь?

Я подняла заплаканное лицо, отняла от платья руки. В моей ладони была заноза.

Источником света, показавшегося мне таким ярким, была просто масляная лампа. На столе лежала неоконченная вышивка. В слюдяном окошке отражалась уродливая мозаика на противоположной стене, которую мы в приюте привыкли звать Троллем Вынь-да-сплюнь. Самых маленьких пугали, что Тролль Вынь-да-сплюнь приходит за теми, кто ворует и прячет чужую еду.

Неверный желтоватый свет выхватывал из заоконной темноты редкие осмелевшие снежинки.

— Бабушка Мэйв! — я хлюпнула носом. — Прости, я случайно…

— Ну, ну, трамонтана ты моя. Как коленка? И чего не спишь так поздно?

— Мне страшный сон приснился…

— Какой?

Вьюгу за окном стало слышно. Она кричала и надрывалась. Отражение Вынь-да-сплюнь дрожало. Эта комната всегда была оплотом спокойствия, но сейчас в ней что-то было не так. Что-то болезненное и колючее таилось в тенях от лампы, стерегло меня, ожидая, когда разомкнется безопасное кольцо рук…

— Не помню… но я ужасно испугалась, бабушка, — я опять начала тереть руками глаза, надеясь, что тревога покинет меня вместе со слезами.

Вьюга билась в окно, белая, холодная и неистовая, точно утопленница, покинувшая темный омут, чтобы наказать виновника своей смерти. Я почти видела, как жуткая искристая рука царапает ставни, ранит о них кожу, стучит... и ее хозяйка жаждет ворваться внутрь, чтобы опрокинуть масляную лампу и погасить ее спасительный огонек…

Я спрятала лицо на груди бабушки Мэйв.

— Ветер так жутко свистит…

— Испугалась его, что ли? Вот нашла, чего бояться! Оттого-то он и свистит так страшно, что знает: до тебя ему не дотянуться. Злится. Он знает, что тебя защищают стены, и я тебя в обиду не дам — вот и ревет от бессилия.

— Правда?

— Конечно. Дело-то молча делается. А где похвальба, вопли да угрозы — там срам один.

Тени перестали колоться, стали серыми и мягкими, точно коты, и уползли в свои уголки, переминаться с лапы на лапу в ожидании новой порции страха. Мой же иссяк.

— Бояться, трамонтана моя, никого не следует. Вот поосторожнее быть — это надо бы. Ветра ты боялась, так ему тебя не достать. А вот табуретки ты не боялась, а коленка теперь синяя совсем стала. Пряталась лиса от медведя, да в капкан и угодила, а на что она медведю-то — о том лиса не думала…

Капкан… капкан… это слово как будто оторвалось и повисло в воздухе, позвякивая капелью. Кап… кан…

Тепло объятий и запах трав клонили меня в сон. Веки тяжелели и слипались. Прежде, чем задремать на коленях у бабушки, я оглянулась на табуретку, которую встретила коленом. Она по-прежнему лежала на полу. Одна ее ножка была чуть короче другой, и по ней первым видением наступающего сна струилась, оплетая сухое дерево, тонкая зеленая нить, которая казалась бы шелковой, если бы на ней не распускались сиреневато-белые цветы. Вьюнок прорастал сквозь неровные доски...

Кап… кан…

… Шум дождя пел мне колыбельную. Набитый соломой мешок под моей щекой душно пах. Хотелось с головой залезть под теплую шкуру, и я непременно сделала бы это, если бы прямо над ухом не раздалось:

— Вставай, сонная тетеря!

— Ливень же, дядя Би, — слабо запротестовала я, не желая расставаться со сладостной истомой. — Какая охота в такой день?

— А кто капканы проверять будет? Если наших бобров из них уведут, просидишь у меня голодной с пару седмиц!

Я села в постели и потянулась. Сырость ползла в наш сруб из-под двери, я чувствовала ее голой пяткой. В очаге трепетал огонь, танцуя странно тонкими золотыми языками. На столе стоял кувшин с травяным отваром и печеные клубни — мой завтрак.

Я прошлепала к столу, протяжно и нарочито зевая, давая дяде Би понять, как не вовремя он ворвался в мои уютные видения туманного детства. Дождь стучал в окна, махал мне серебряными лапами, переплетаясь с проблесками осеннего утра. Кожаный плащ ждал меня у входа, но я знала, что он — ничто против такого ливня.

Дядя Би растянулся на своей лежанке, косясь на меня сердитым водянисто-голубым глазом. Несмотря на бодрость голоса, было очевидно, что его самочувствие сегодня не улучшилось. А смотри-ка, встал пораньше, чтобы клубни запечь… Моя совесть наточила зубки и вонзила их прямо в мой бок.

Кожа моего опекуна еще сильнее пожелтела за последние несколько дней, а жилистая рука тряслась, набивая трубку. Ее тонкость была еще заметнее оттого, что синяя холщовая рубаха была ему очень уж велика. Он сильно похудел за последнюю луну.

— Я проверю капканы, — сказала я, — а позавтракаю попозже, хорошо?

— Чего это? — недовольно спросил дядя Би. — Али клубни не по вкусу?

— Нет, я просто подумала, что успею еще на хутор к тетушке Самеле, за молоком и маслом.

— А платить чем собралась?

— Воды натаскаю!

— Больно нужна ей твоя вода при такой-то погоде…

Капюшон приглушил для меня окружающие звуки, поэтому дальнейшее ворчание дядюшки я уже не разобрала. Самым главным теперь было не поскользнуться на тропке, которая вела на холмы.

Впрочем, на ней мне знаком был каждый камень. И по пути я никак не могла разобрать, что же в ней сегодня такое неправильное.

Дождь, к счастью, перестал, едва я успела сделать несколько шагов от порога. Оставалась скользкая земля да туман, который быстро наполз от ближнего озера. Пряный запах мокрой листвы напоминал о близкой Околице, когда сын тетки Самелы снова натянет на себя старую ослиную шкуру и будет бегать по хутору с жуткими криками…

И почему нельзя набрать этого запаха во флягу — да смешать с теплым молоком?

Покинув нашу опушку и карабкаясь вверх по первому из хуторских холмов, я продолжала думать о том, что что-то вокруг сегодня творится не то. Тропинку совсем размыло; должно быть, дождь шел всю ночь. Что было не так? Туман — обычное дело для второй осенней луны в этих местах; ливень — тем более… Промозглый утренний холод — вечный спутник ранних пташек вроде меня. Запах листьев…

Вот. Запах. Сегодняшнее утро пахло как-то необычно. Да, листьями. Но было что-то кроме них.

Я взобралась, наконец, на холм. Оттуда открывался вид на хутор и озеро, лежавшее за ним. В ясный день отсюда можно было разглядеть дорогу, но сейчас ее поглотил туман. Да и размыло ее, наверное…

Но тут мои мысли прервались, как и дыхание: я поняла, наконец, что именно было неправильно в сегодняшнем утре.

Вьюнок. Валуны, голые яблони, побуревшая трава — все было расцвечено зелеными стеблями и сиреневыми цветами, живыми и свежими, словно не ведающими о наступившей осени…

Разом позабыв о том, куда я шла, я приблизилась к ближайшему валуну и коснулась цветов, не веря своим глазам. Они были настоящими и пахли упоительно, точно кто-то взял и смеха ради вырезал их из буйной весны, чтобы пересадить в это тихое серое утро…

Туман расступался, и из него почему-то слышался тихий смех и звон. По мере того, как распадалась его плотная пелена, я осознавала, что по дороге к хутору каким-то образом свернула не туда — и угодила в царство вьюнков. Они прорастали отовсюду, карабкались ввысь везде, где могли за что-то уцепиться. Воздух полнился их запахом и хрустальным смехом, растворяя мою твердую — хоть и сыроватую — действительность, обращая ее в очередной сон.

Сон. Это тоже сон. Сон, как и рынок с темным переулком. Как и светлая кухня, пахнущая травяным чаем. Сны, череда снов.

Но… вьюнки. Во всех снах — они. Они что-то значат. Не знаю, как, но… похоже, именно они могут помочь мне проснуться.