Великан

- Откуда ты это взял?! - прервал я его. - Тебя только начали обследовать. Ты сам признаешь, что речь идет об уникальном случае. И может быть, не сегодня завтра тебе подыщут лекарство.

- Что касается меня, то коль скоро его не нашли до сих пор, то могут и не искать. С ростом два метра восемь сантиметров мне уж не быть нормальным человеком... Но это у меня сейчас такой рост. А если они пришлют свое лекарство завтра утром, я уже буду два метра пятнадцать. Нет, лекарство меня не интересует. Не интересует потому, что я никогда уже не смогу гулять с Ленорой по улицам!

Он расплакался. Зажав в зубах папиросу, он плакал по-настоящему: глаза наполнились слезами, потом слезы хлынули потоком, и вот уже все лицо у него мокрое от слез.

- Ты же знаешь, всю неделю я не вставал с кровати, и за эту неделю произошло то, чего я не могу понять, с чем не хочу смириться: я перестал быть человеком, мне на веки вечные зака-зано появляться вместе с любимой девушкой, я не могу выйти с ней на улицу, не превратив ее во всеобщее посмешище... На первый взгляд ничего страшного - ни катастрофы, ни смерти, и все-таки мы расстаемся, расстаемся потому, что другого выхода нет... Ужасно! Мне так жутко!..

Я чувствовал, что ничем его не утешишь, и молчал, стараясь не глядеть на него. Очевидно устыдившись собственной слабости, Кукоа-неш вдруг рассмеялся сквозь слезы и захрустел пальцами. Мне показалось, что смех у него изменился, что звучит он как-то необычно и похож скорее на скрип деревьев, когда их раскачивает сильный ветер. Я продолжал молчать, предчувствия у меня были самые мрачные.

- Но все-таки смешнее всего история с газетчиками, - сказал с улыбкой Кукоанеш. - Поначалу я рассердился на профессора за то, что он им все рассказал. Но теперь не сержусь. Каждому свое ремесло, кому как положил Господь. Ведь и репортер - человек и тоже должен добывать свой хлеб, как и мы, инженеры. Но уж очень смешно они ко мне прорвались. Знаешь, они хотели во что бы то ни стало меня измерить...

На самом деле происшествие не было уж таким смешным, как говорил Кукоанеш. Прознав о его необыкновенной макронтропии, газетчики подстерегали Кукоанеша и на факультете и в клинике, торопясь сфотографировать, а врачи, как могли, загораживали его. Но в один прекрасный день двум репортерам удалось проникнуть в квартиру Кукоанеша. Они назвались ассистентами профессора, сказали, что принесли

последние данные радиографического обследования, и успели его сфотографировать. Разумеется, у Кукоанеша достало сил на то, чтобы отобрать фотоаппараты и спустить наглецов с лестницы.

- А теперь я думаю, что поступил дурно. Они люди подневольные, а я вытащил у них изо рта кусок хлеба. Но я возмещу им убытки, пошлю в редакцию деньги. Мне теперь все равно с ними делать нечего...

Ему и в самом деле с деньгами делать было нечего. Он ничего не ел и голода почти не чувствовал. Выпив чашку чаю, был сыт целый день. Что же касается одежды, то заниматься ею было бесполезно, потому что в конце недели она непременно становилась мала. Он решил заказать себе что-то вроде огромного халата, и его сшил сосед-портной, но и в этот халат Кукоанеш влезал уже с трудом. Входить к нему в спальню могли только Ленора, я и профессор... Заметив, что он волнуется, я понял, что вот-вот должна прийти его невеста, простился и ушел.

На следующий вечер любопытных было куда меньше. Дождь лил как из ведра, но все-таки несколько репортеров, омываемых потоками воды, стояли на посту. Кукоанеш был спокойнее, чем накануне, он сидел поперек кровати и курил.

- Ну, - спросил я, - как ты себя чувствуешь?

- Что ты сказал? Говори громче... Мне кажется, я стал хуже слышать...

- Я спрашиваю, как ты себя чувствуешь, - повторил я, приближаясь к нему и возвышая голос.

- Неплохо. Два метра двадцать три сантиметра. Но это было довольно давно. Больше я рост не мерил... - И, помолчав, тихо добавил: - Со мной все кончено, дружище.

Говорил он в общем спокойно, но было видно, что спокойствие обходится ему недешево. В лице его что-то изменилось. Я не мог сказать, что именно, лицо было по-прежнему пропорциональным. В нем самом что-то менялось, он уже был не он. Я вгляделся в него, и мне показалось, будто я смотрю через увеличительное стекло, а он в точности такой, каким я знал его много лет подряд, и все-таки это не он.

- Ты что-то сказал? - спросил он внезапно. - Прошу тебя, говори громче. Мне кажется, я слышу все хуже и хуже...

- Что сказал доктор?

Мой приятель сперва посмотрел на меня с удивлением, а потом горько расхохотался:

- Что я должен лечь к нему в клинику!

- Неплохая идея, - сказал я без особой убежденности, - будешь все время под наблюдением.

- Говори, дружище, погромче! - нервно воскликнул он.

Почти крича, я повторил слово за словом.

- Не знаю, что со мной, - проговорил он задумчиво. - Я все хуже и хуже понимаю, что мне говорят...

- Нужно спросить профессора, - сказал я, нажимая на каждое слово. Когда ты стал замечать, что плохо слышишь?

- Сегодня ночью. Любопытно, знаешь, я слышу что-то другое и некоторые звуки слышу прекрасно. Хотя, честно говоря, не знаю, звуки ли это... В общем, слышу что-то совсем другое.

- Что же именно?

- Не знаю, как и объяснить... Словами сказать трудно. Иногда мне кажется, что я потерял рассудок, настолько непривычно я слышу... Например, мне все время чудится тиканье часов, вернее, не часов, а чего-то другого, оно бьется, как пульс, и бьется совершенно во всем. Вот, к примеру, стул. Пульс в нем бьется совсем не так, как в письменном столе... Нет, не пульс, а что-то другое, чего я не могу назвать...

- Очень любопытно, - вмешался я. - Некоторые оккультные практики...

- Пожалуйста, избавь меня хотя бы от оккультных практик! - возмутился он. - Они мне совершенно неинтересны. Все оккультные науки - фарс и ерунда. Я хочу одного: сделаться таким, каков я был. Я не хочу быть уникумом! Не хочу ничего невероятного! Пусть невероятное происходит с теми, кто его хочет и ищет! Я не хочу слышать странных звуков, даже если они необычайно важны! Не хочу, просто-напросто не желаю!..

Я сидел, задумчиво уставившись в пол, и ждал, когда он перестанет сердиться, что я мог еще сделать? Утешить тем, что происходящее с ним напоминает результаты некоторых индийских медитативных техник, но на это ему было, разумеется, наплевать. Он не любопытствовал проникнуть в иной мир, который мало-помалу раскрывался его странным образом увеличива-ющимся органам чувств. Он не хотел рассматривать мир с высоты своей макронтропии, и в глубине души я признавал его правоту.