Страница 3 из 11
В это время бьют куранты, все взрослые кричат «ура!», и я громче всех кричу «уррра!», хлопаю в ладоши и бегу всех обнимать, а потом почему-то ем оливье прямо из большой салатницы. Спасибо, спасибо! Ура, с Новым годом всех!
Я такая счастливая! Смотрю, как сестра кутает Блэка, прячет его от фейерверков, а он пугливо выглядывает из мохнатого полотенца – любопытно же! Сестра целует малыша, прижимает к себе, пытается накормить (а он объелся уже), а я… А я засыпаю. Все плывет перед глазами… Спать хочется.
Чувствую, как меня переносят на кровать, как с меня снимают свитер, и я падаю в подушку лицом и бормочу что-то про с Новым годом и про хорошие приметы.
А утром я проснулась первая. На моей кровати рядом с подушками спал Блэк. Я вскочила, взбудораженная и счастливая. Блэк с нами! И он вскочил. Проснулся, потянулся. И мы с ним тихо, чтобы никого не разбудить, пошли в комнату. То есть он пошел, а я за ним кралась – так интересно наблюдать за котом у себя дома, так здорово!
И вот он, обнюхивая все на своем пути, проходит кухню, вот минует шкафчик, из которого я воровала конфеты, вон коридор, где я ударилась плечом, вот проходит дверь в ванную, входит в комнату, где был праздничный стол, обходит его и… начинает играть с шариком, который висит на… елке! Помню! Я помню елку! У дивана стояла, в ведре! И звезду на ее верхушке помню – красную, как будто леденец. Еще помню, что я запретила Блэку играть с шариками, чтобы не разбить.
Иногда память услужливо прячет от нас болезненные воспоминания, а ведь за ними может быть спрятано настоящее счастье!
Вечером я в подробностях рассказываю эту историю сыну.
– А что дальше было с Блэком?
– Он так и остался у нас. В него невозможно было не влюбиться, и нам разрешили его оставить. Бабуля и дедуля его полюбили, так и жил с нами.
– Здорово. А при какой температуре замерзают кошки?
– Дань, ну ты как скажешь что-нибудь, – смеюсь я и целую его в лоб. – Спи давай.
И сын засыпает, укутавшись в одеяло и обнимая свою любимую кошку Ладошку, которую заботливо накрыл одеялом.
Чтобы не замерзла… Ведь при какой температуре замерзают кошки, я ему так и не сказала.
Будущие взрослые
На детской площадке стоит домик. Метровая избушка на курьих ножках. В ней всегда толпится много детей, потому что внутри – просторно и сказочно: резные окошечки, таинственный чердак.
Дочка Катюня немедленно ломится туда, в самую гущу веселья, бесстрашно ползет вверх по лестнице.
Я, естественно, ползу за ней.
В итоге оказываюсь в эпицентре детства. Сижу в ней на корточках. Рядом скачут дети всех возрастов – от трех лет до учеников начальной школы.
Три мальчика едят попкорн у окошка, хохочут, болтают. Две девочки смотрят мультик на телефоне. Малышня играет в куклы. Еще два мальчика ругаются из-за робота. Девочка в смешной шапке поет песенку про облака. Какофония…
– А что у нее на голове? – вдруг спрашивает мальчик, перемазанный мороженым, показывая на Катюню. На ее речевые процессоры от кохлеарной имплантации. Лакомство он съел, но личико не вытер.
– Это ее ушки. Без них она не слышит.
– А почему?
– Она заболела и потеряла слух из-за болезни. Ей не повезло.
– Вообще ничего не слышит? Даже если орать в уши?
– Вообще ничего.
– А почему эти штуки не падают с головы?
– Потому что под кожу вшиты магниты. Они и держат.
– Ей делали операцию?
Я замечаю, что наш диалог слушают все. Мальчишки перестали хрустеть попкорном, девчонки выключили мульт, больше никто не дерется из-за робота и даже песня про облака – белогривые лошаааадки – внезапно закончилась.
– Да, ей делали операцию.
– Ей резали голову?
– Ну, скажем так, ей под кожу вживляли специальный прибор, который помогает ей слышать.
– Ей было больно?
– Во время операции нет. Операция делается под наркозом, и это не больно.
– А мне аппендицит вырезали. Меня рвало три дня после операции.
– Это да. Самое сложное – отходить от наркоза. Ну и потом уколы всякие. Поэтому лучше не болейте.
Дети молчат. Слушают внимательно. Мне даже неловко, будто я погасила веселье, но есть и другая сторона.
Я благодарна детям за их прямоту и честность.
Это лучше, чем косые взгляды взрослых.
Иногда мне хочется подойти к такому взрослому человеку и сказать: хотите, я вам все объясню?
– А ей скоро это снимут? – спрашивает мальчик с роботом.
– Нет. Это теперь навсегда.
– Навсегда-навсегда? Даже когда вырастет и станет взрослой?
– Да. Она снимает их только на ночь. И спит глухая.
– А зачем на ночь снимать? – спрашивает девочка, которая показывала мультик на своем гаджете.
– Ну ты же заряжаешь свой телефон. Вот и ее приборы нуждаются в зарядке. А так как днем она всегда в них, ночью приходится заряжать.
– А она плакала? Ну, тогда, после операции? – тихо спрашивает девочка, которая пела. – После наркоза?
– Да. Она плакала.
Я не хочу врать. Дети молчат. Смотрят на Катюню. Сочувствуют. И вдруг мальчик у окошка протягивает ей свой попкорн. И второй. И третий. Третий мальчик трогательно так отобрал самые вкусные лопнувшие зернышки. Поющая девочка торопливо достает из кармана конфету. Еще одна девчушка отдает куклу. Мальчик с роботом протягивает ей робота. Катюня растерялась, смотрит на меня.
– Бери, – разрешаю я.
Это такой трогательный урок добра, что у меня накатывают слезы. Катюня осторожно берет зернышко попкорна и кладет его в рот.
– Спасибо, ребята. Вы все очень добрые. Это так здорово!
– Ой, а я съел мороженое… – расстроился перемазанный мальчик. – А если бы не съел, я бы дал откусить… А может быть, и все бы отдал…
Я улыбаюсь сквозь слезы.
– Знаете, если бы она умела говорить, она бы обязательно сказала спасибо…
Катюня с роботом и куклой в руках поворачивается ко мне и улыбается ртом, набитым попкорном. Я прыскаю. Это очень смешно. Я рада, что ей предстоит взрослеть среди таких небезразличных детей.
Бутерброд с редиской
Бабушка очень вкусно готовила. Просто пальчики оближешь. При этом чем проще были продукты, тем вкуснее блюдо. Например, для перекуса на даче она готовила фирменные бутерброды с редиской. Для этого она брала свежий черный хлеб, смазывала его тонким слоем сливочного масла, на это солнечное одеяло укладывала кружочек редиски и посыпала солью. Ммм.
В детстве мне казалось это божественным. Редиска была своя, с грядки, яркая, сочная и негорькая.
Секрет вкусной редиски, рассказывала мне бабушка, в грамотном поливе. Воды не должно быть много – чтобы редис не стал водяным, но и не должно быть мало – чтобы он не стал «злым» и горьким.
Если бабушка варила борщ, это была яркая палитра цветов: багряная свекла, желтый лимон, белая сметана, зеленый укроп. Ну как такое есть? Только рисовать!
А окрошка? О, я до сих пор помню эту окрошку. У меня вкусные руки, как у бабушки, но мне ни разу не удалось повторить ее окрошку. Ингредиенты те же, вкусно, но не то…
Бабушка все умела. Все. Когда умер дедушка, она тяжело заболела и резко слегла. Врачи назвали ее болезнь специальным медицинским термином и дали неутешительный прогноз. Но я думаю, она просто не умела жить без дедушки. Не видела смысла.
Лежачий больной в доме – это сложно. Это лампа для просушки пролежней. Это частые просьбы. Запах лекарств. Тяжелая атмосфера. Жизнь в ожидании завешенных зеркал…
А нам с сестрой по двенадцать лет. И мы за главных хозяек. На нас школа, уроки, дом, огород.
Мои родители в Москве, папа сестры работает. А мы совсем девчонки. Смотрим в окно и хотим гулять.
Но есть слово «надо», и оно важнее слова «гулять». Это был сложный период. Двенадцать лет – это прихожая юности, ожидание праздника. И смех без причины, и первые взрослые мысли… И все это смято бабушкиной болезнью. Скомкано, затерто ее стонами. Она стонала тихо, через закушенную от боли губу, и думала, что никто не слышит. Но мы слышали, и это рвало нам сердце.