Страница 10 из 10
- Ca va? [Как дела? (фр.)] - крикнул сверху рыбак и подмигнул ему. Крохотный, но еще дымящийся окурок сигареты прилип к его губам.
Мэнни даже сумел улыбнуться в ответ:
- Ca va bien, - отозвался он. - Tres bien [Хорошо. Очень хорошо (фр.)].
Спасенный, все еще голый по пояс, подошел к борту и с любопытством уставился на Мэнни. Мэнни обнаружил, что шевелюра у него весьма густая. Француз ничего не сказал. Это был толстый молодой человек, и у него было благородно-обиженное выражение лица. Рядом появилась его дама. Она была здорово намазана, и морская вода нанесла непоправимый урон румянам и туши. Она негодующе посмотрела на Мэнни, потом повернулась к французу.
- Crapaud, - сказала она громко, схватила его за уши и потрясла. Espece de cochon [жаба, свинья (фр.)].
Француз закрыл глаза и позволил делать со своей головой все, что угодно, но сохранил на лице печальное благородно-обиженное выражение.
- Alors, - сказал один из рыбаков, бросая Мэнни конец. - Allons-y [А ну! Поехали (фр.)].
Мэнни жадно взглянул на веревку. И тут вспомнил, что он голый. Он помотал головой. Только этого ему еще сегодня не хватало: чтоб его выловили из моря и чтоб он, голый, очутился рядом с этой женщиной, которая трясет своего поклонника за уши и обзывает его свиньей и жабой.
- У меня все о'кэй, - сказал он наклонившимся к нему коричневым, грубоватым, улыбающимся лицам рыбаков, привычных к подобного рода забавным и пикантным происшествиям и избавлениям. - Je suis о'кэй. Я хочу поплавать, то есть je voudrais bien nager.
- О'кэй, о'кэй, - закивали рыбаки и засмеялись, словно он отмочил что-то потрясающе остроумное.
Они подтянули конец, помахали ему рукой; баркас развернулся и пошел к пристани, волоча за собой плоскодонку. Но даже сквозь шум мотора Мэнни слышал, как женщина продолжала вопить.
"Ну что ж, - подумал Мэнни, глядя вслед удаляющемуся баркасу, - по крайней мере они меня поняли".
Он обернулся. Берег показался ему за тысячу километров, и он удивился, как это ему удалось заплыть так далеко. Никогда в жизни он так далеко не заплывал. На фоне крепостной башни у самой воды он разглядел маленькие и четко различимые фигурки Берта и Марты. Солнце уже давно прошло зенит, и от них падали длинные тени.
Глубоко вздохнув, Мэнни двинулся в обратный путь.
Чуть не через каждые десять ярдов он переворачивался на спину и отдыхал, и поначалу ему казалось, что он совсем не двигается вперед, а понапрасну болтает руками и ногами, но в конце концов, оступившись, он коснулся дна. Здесь было еще глубоко - по горло. Он оттолкнулся и упрямо продолжал плыть. Он и сам не знал, что хочет этим доказать, но плыл он до тех пор, пока кончики пальцев не заскребли по песку, плыл изо всех сил, стараясь, чтобы это походило на кроль.
Потом он встал. Его плохо держали ноги, но он встал и заставил себя улыбнуться и, голый, медленно пошел к тому месту, где возле кучки его вещей стояли Берт и Марта. Вода текла с него ручьями.
- Ну, - сказал Берт, когда Мэнни подошел к ним, - из какой ты Швейцарии, парень?
Мэнни нагнулся, взял махровое полотенце и стал растираться. Он весь дрожал. И тут он услышал, как Марта засмеялась.
Он вытерся насухо. Это отняло много времени. Он очень устал, и его била дрожь, и ему было как-то безразлично, что он голый. Потом они молча сели в машину и молча вернулись в отель, и, когда Мэнни сказал, что устал и хочет прилечь отдохнуть, они оба согласились, что это самое правильное.
Он спал плохо. В ушах, полуоглохших и полных воды, как отдаленный прибой, стучала кровь. Когда Берт пришел звать его обедать, Мэнни сказал, что ему есть не хочется и вставать тоже.
- После обеда мы двинем в казино, - сказал Берт, - заехать за тобой по дороге?
- Не надо, - сказал Мэнни, - мне сегодня вряд ли повезет.
В полутемной комнате наступило короткое молчание.
- Ладно, спи спокойно, толстяк, - сказал Берт и вышел.
Оставшись в одиночестве, Мэнни долго смотрел на темный потолок. "Какой я толстяк? - думал он. - Зачем он меня так называет? Это началось с середины лета". Потом он снова заснул и проснулся, только когда услышал, как машина подъехала к отелю, потом осторожные шаги проследовали по лестнице мимо его двери и на следующий этаж. Он услышал, как дверь наверху отворилась, потом так же тихо затворилась, закрыл глаза и попытался уснуть.
Когда он проснулся снова, подушка была влажной: вода вылилась, наконец, из ушей. Он сел на постели, и кровь перестала стучать в висках. Он зажег лампу, посмотрел на соседнюю кровать. Берта не было. Он взглянул на часы. Половина пятого.
Он встал, закурил сигарету, подошел к окну и распахнул его. Заходила луна, и море было светлое, словно к нему подмешали молока. Оно монотонно ворчало, как старик, что ропщет на жизнь, которая уже прошла.
Он вдруг подумал о том, где бы он сейчас был, если бы из-за волнолома не появился баркас. Потом потушил сигарету и стал собираться. Собирать особенно было нечего: все лето они путешествовали налегке.
Закончив сборы, он проверил на цепочке запасной ключ от машины. Потом написал Берту записку, что решил ехать в Париж. Что надеется успеть в Париж до отплытия их парохода. Что надеется: это не очень нарушит планы самого Берта, и что он уверен: Берт все поймет. О Марте он не упомянул.
В отеле были погашены огни. В темноте он вынес чемодан и швырнул его в машину, на свободное место рядом с шоферским сиденьем. Он надел плащ и перчатки и, включив мотор, осторожно вывел машину на дорогу. Он не обернулся посмотреть, не разбудил ли кого-нибудь шум мотора и не подошел ли кто-нибудь к окну - взглянуть, кто это там уезжает.
Низкие участки дороги заволокло туманом, и он ехал медленно, чувствуя на лице холодную влагу. Равномерные взмахи дворников по ветровому стеклу, влажные и упругие конусы света от фар впереди на дороге словно гипнотизировали его, и он ехал и ехал и ни о чем не думал.
Когда наступил рассвет, он был уже далеко за Байонной. Он выключил фары: впереди, пересекая темные, поросшие соснами склоны Ландов, лежало серое, вымытое полотно дороги. И только тут он разрешил себе вспомнить о том, что произошло. И подумал: "Я сам виноват. Лето надо было кончать вчера".