Разбойники

Гримм. Погоди! Он должен выстрелить три раза!

Еще один выстрел.

Шварц. Это он, он! Стреляй, Швейцер! Надо ему ответить.

Стреляют.

Моор и Косинский входят.

Швейцер (идет им навстречу). Добро пожаловать, атаман!.. Я без тебя немного погорячился. (Подводит его к трупу Шпигельберга.) Будь ты судьей между мною и этим. Он хотел из-за угла убить тебя.

Разбойники (изумленно). Как? Атамана?

Моор (погруженный в созерцание, потом горячо). Непостижимо! Перст карающей Немезиды!* Не он ли первый пропел мне в уши песнь сирены?* Посвяти свой нож мрачной мстительнице! Не ты это сделал, Швейцер!

Швейцер. Клянусь богом, это сделал я. И, черт побери, это не худшее из того, что я сделал в жизни. (Раздосадованный, уходит.)

Моор (в раздумье). Понимаю, небесный кормчий!.. Понимаю... Листья падают с дерев... Пришла и моя осень. Уберите его!

Труп Шпигельберга уносят.

Гримм. Приказывай, атаман! Что делать дальше?

Моор. Скоро, скоро свершится все. Подайте мне лютню! Я потерял самого себя, побывав там! Лютню, говорю я! Пением я восстановлю свои силы... Оставьте меня!

Разбойники. Уж полночь, атаман.

Моор. Все это лишь театральные слезы. Нужна римская песнь, чтобы мой уснувший дух снова встрепенулся. Дайте же лютню! Полночь, говорите вы?

Шварц. Дело к утру, сон свинцом ложится на наши веки. Трое суток мы не смыкали глаз.

Моор. Как? Целительный сон смежает и глаза мошенников? Зачем же он бежит меня? Я никогда не был ни трусом, ни подлецом. Ложитесь спать! Завтра чуть свет мы двинемся дальше.

Разбойники. Доброй ночи, атаман! (Ложатся на землю и засыпают.)

Глубокая тишина.

Моор (берет лютню и играет).

Брут

Привет мой вам, вы, мирные долины!

Последнего примите из римлян!

С Филиппов, где сражались исполины*,

Душа взвилась к вам из отверстых ран.

Мой Кассий, где ты? Рим наш погибает!

Мои полки заснули - спят во мгле.

Твой Брут к теням покойников взывает:

Для Брута нет уж места на земле!

Цезарь

Чья это тень с печатью отверженья

Задумчиво блуждает по горам?

О, если мне не изменяет зренье,

Походка римлянина видится мне там.

Давно ль простился Тибра сын с землею?

Стоит иль пал наш семихолмный Рим?

Как часто плакал я над сиротою,

Что больше нет уж Цезаря над ним!

Брут

А! Грозный призрак, ранами покрытый!

Кто потревожил тень твою, мертвец?

Ступай к брегам печального Коцита!

Кто прав из нас - покажет то конец.

На алтаре Филиппов угасает

Святой свободы жертвенная кровь,

Да, Рим над трупом Брута издыхает,

И Брут его не оживит уж вновь!

Цезарь

И умереть от твоего кинжала!..

И ты - и ты поднять мог руку, Брут?*

О сын, то был отец твой! Сын - подпала

Земля бы вся под царский твой трибут!

Ступай! Ты стал великим из великих,

Когда отца кинжалом поражал.

Ступай! И пусть услышат мертвых лики,

Что Брут мой стал великим из великих,

Когда отца кинжалом поражал.

Ступай! И знай, что мне в реке забвенья

От лютой скорби нету исцеленья.

Харон*, скорей от этих диких скал!

Брут

Постой, отец! Среди земных творений

Я одного лишь только в мире знал,

Кто с Цезарем бы выдержал сравненье:

Его своим ты сыном называл.

Лишь Цезарь Рим был в силах уничтожить,

Один лишь Брут мог Цезаря столкнуть;

Где Брут живет, там Цезарь жить не может.

Иди, отец! И здесь наш розен путь.

(Опускает лютню на землю и задумчиво ходит взад и вперед.) Кто просветит меня?.. Все так сумрачно! Запутанные лабиринты... Нет выхода, нет путеводной звезды. Если б все кончилось вместе с этим последним вздохом! Кончилось, как пошлая игра марионеток... Но к чему эта страстная жажда райского счастья? К чему этот идеал недостижимого совершенства? Откладыванье недовершенных замыслов? Ведь ничтожный нажим на эту ничтожную пружинку (подносит ко лбу пистолет) равняет мудреца с дураком, труса с отважным, честного с мошенником! Божественная гармония царит в бездушной природе; так откуда же этот разлад в разумном существе? Нет! Нет! Тут что-то большее, ведь я еще не был счастлив!

Души, загубленные мною, вы думаете, я содрогнусь? Нет, я не содрогнусь! (Дрожит, как в лихорадке.) Ваш дикий предсмертный визг, посинелые лица удавленников, ваши страшные зияющие раны - только звенья единой неразрывной цепи рока. Цепь эту выковали мои досуги, причуды моих мамок и воспитателей, темперамент моего отца, кровь моей матери! (Содрогаясь от ужаса.) О, зачем новый Перилл* сделал из меня быка, в пылающем чреве которого сгорает человечество? (Приставляет пистолет к виску.)

_Время и вечность_, слитые в одном мгновении! Страшный ключ! Он запрет за мною темницу жизни и отомкнет обиталище вечной ночи! Скажи, о, скажи: куда, куда ты влечешь меня? В чужую страну, которую не огибал еще ни один корабль? Смотри! При виде ее изнемогает человечество, ослабевают земные силы и фантазия, эта дерзкая обезьяна чувств, морочит странными ужимками наше легковерие. Нет, нет! Мужчина не должен спотыкаться! Чем бы ты ни было, безымянное "там", лишь бы мое "я" не покинуло меня; будь чем угодно, лишь бы оно перешло со мною в тот мир... Все внешнее - только тонкий слой краски на человеке... Я сам свое небо, сам свой ад. А вдруг ты мне там предоставишь лишь испепеленный клочок мироздания, от которого ты давно отвратил свои взоры, и одинокая ночь да вечная пустыня будут всем, что ждет меня за чертою жизни? Я населю тогда немую пустыню своими фантазиями, а вечность даст мне желанный досуг распутать запутанный клубок людских страданий. Или ты хочешь чрез лабиринт вечно новых рождений, чрез вечно новые арены бедствий, ступень за ступенью, привести меня к гибели? Но разве я не смогу разорвать нить существования, сплетенную для меня в потустороннем мире, так же легко, как эту, земную? Ты можешь превратить меня в ничто, - этой свободы тебе у меня не отнять! (Заряжает пистолет. Внезапно останавливается.) Так, значит, умереть от страха перед мучительной жизнью? Дать себя победить несчастьям? Нет! Я все стерплю. (Швыряет пистолет в сторону.) Муки отступят перед моей гордыней! Пройду весь путь.

Сцена постепенно темнеет.