Собиратели ракушек

– Джорджу ура, ура, ура!

Тут их снова прервали – глиняная супница была убрана, появились телячий эскалоп и омлет. Остатки вина были перелиты к Нэнси в бокал, Оливия потянулась за салатом. Наконец официант исчез, и Нэнси спросила:

– Сколько будет стоить этот садовник? Работники из агентства обычно обходятся страшно дорого.

– Ах, Нэнси, ну какая разница?

– Как это, какая разница? Хватит ли у маман средств на него? Меня это беспокоит. Она отказывается говорить о деньгах и при этом бывает ужасно расточительна.

– Мамочка? Расточительна? Да она медного гроша на себя не потратит.

– Зато постоянно принимает гостей. На еду и напитки у нее, должно быть, уходят астрономические суммы. И этот дурацкий зимний сад, который она пристроила к дому! Джордж пытался ее отговорить. Лучше бы потратила деньги на двойные рамы.

– Наверное, ей не нужны двойные рамы.

– Тебя это просто не касается. – Голос Нэнси возмущенно дрогнул. – Ты не желаешь задумываться о будущем.

– О каком будущем, Нэнси? Просвети меня.

– Она может дожить до девяноста.

– Дай бог.

– Ее капитала на все время не хватит.

У Оливии насмешливо блеснули глаза.

– И вы с Джорджем боитесь оказаться со старой неимущей родительницей на руках? Еще одна статья расхода сверх того, что идет на содержание вашего холодного дома и обучение детей в самых дорогих школах?

– Как мы считаем нужным тратить свои деньги, не твое дело.

– А как мамочка считает нужным тратить свои – не твое.

На это Нэнси не нашла что ответить. Она отвернулась от Оливии и стала есть эскалоп. Сбоку Оливии было видно, что она покраснела и подбородок у нее слегка дрожит. Ей же всего сорок три года, подумала Оливия, а она уже выглядит жирной, жалкой старухой! Она вдруг почувствовала жалость к сестре, жалость и даже что-то вроде вины. И сказала уже другим, более дружелюбным, ободряющим тоном:

– Не стоит так беспокоиться, Нэнси, уверяю тебя. Мамочка получила приличную сумму за лондонский дом, и у нее еще много осталось, даже после покупки «Подмор Тэтч». Лоренс Стерн, возможно, сам того не знал, однако он оставил ее неплохо обеспеченной. И это имело большое значение для всех нас: для тебя, меня и Ноэля, потому что от нашего папаши, приходится признать, в финансовом отношении проку был ноль.

Нэнси вдруг остро почувствовала, что у нее больше нет сил. Она устала спорить и не выносила, когда Оливия говорила о папе в таком тоне. При других обстоятельствах она бы немедленно ринулась на защиту дорогого покойника, но сейчас совершенно пала духом. Встреча с Оливией оказалась пустой тратой времени. Они не приняли никаких решений о матери, деньгах, экономке – вообще ни о чем. Оливия, как всегда, заговорила ее, и в результате Нэнси чувствовала себя, словно раздавленная паровым катком.

Вкусный обед был съеден. Оливия взглянула на часы и спросила, хочет ли Нэнси кофе. Та поинтересовалась, хватит ли им времени, и Оливия ответила, что у нее еще есть пять минут. Тогда Нэнси сказала, что хочет, и заказала. Нэнси заставила себя не думать про пудинги и пирожные, которые успела мельком заметить на тележке со сладостями, и взяла с банкетки купленный на вокзале «Харперс энд Куин».

– Ты это видела?

Она перелистала страницы, нашла рекламу аукциона «Бутби» и протянула сестре. Оливия бросила на журнал небрежный взгляд и кивнула:

– Видела. Картина будет продаваться в следующую среду.

– Правда удивительно? – Нэнси взяла журнал обратно. – Неужели найдется человек, который захочет купить это уродство?

– Нэнси, уверяю тебя, многие захотят купить это уродство.

– Ты шутишь.

– Вовсе нет. – Заметив искреннее недоумение на лице сестры, Оливия рассмеялась. – Господи, Нэнси, где вы с Джорджем жили все последние годы? Сейчас очень возрос интерес к живописи конца века. Лоренс Стерн, Альма-Тадема, Джон Вильям Уотерхаус… Все это продается на аукционах за огромные деньги.

Нэнси попыталась взглянуть на мрачную картину по-новому. Нет, все то же самое.

– Но… почему? – упрямо повторила она.

Оливия пожала плечами:

– Стали ценить эту технику. Ну, и то, что теперь их картины стали редкостью.

– Вот ты говоришь – огромные деньги, а что это значит? За какую сумму, по-твоему, ее могут продать?

– Понятия не имею.

– К примеру.

– Н-ну… – Оливия, задумавшись, поджала губы. – Скажем… двести тысяч.

– Двести тысяч? Вот за это?

– Плюс-минус каких-нибудь несколько пенсов.

– Да почему же? – чуть не в голос закричала Нэнси.

– Я же сказала. Они теперь стали редкостью. А вещи вообще приобретают цену по мере спроса. Лоренс Стерн плодовитостью не отличался. Если приглядеться к деталям на этом полотне, понятно почему. Наверняка он работал над ним не месяц и не два.

– А где все его картины?

– Ушли. Распроданы. Некоторые, я думаю, продавались прямо с мольберта, когда еще и краски не просохли. В любом уважающем себя частном собрании и в любой публичной художественной галерее мира непременно есть одна-две работы Лоренса Стерна. На аукционах они появляются теперь крайне редко. И не забудь, он бросил писать задолго до войны, ведь у него так изуродовало артритом пальцы, что он уже не мог держать кисть. Должно быть, продавал все, что брали, и еще спасибо говорил, надо же было существовать и содержать семью. Денег у него никогда не было, – правда, на наше счастье, он унаследовал от отца большой дом в Лондоне, а потом сумел выкупить в полную собственность Карн-коттедж. Почти все наше образование – это средства от продажи Карн-коттеджа, а на деньги за дом на Оукли-стрит мамочка сейчас живет.

Нэнси слушала сестру, но не очень внимательно. Она отвлекалась на обдумывание и взвешивание вновь открывшихся возможностей.

Нарочито безразличным голосом она задала вопрос:

– А мамины картины?

– «Собиратели ракушек»?

– Ну да. И те два панно на лестнице.

– И что же?

– Если их продать, за них много дадут?

– Думаю, да.

Нэнси судорожно сглотнула. У нее пересохло во рту.

– Сколько?

– Нэнси, это же не моя область.

– Ну хоть приблизительно.

– Я бы сказала… примерно пятьсот тысяч.

– Пятьсот тысяч, – едва слышно выговорила Нэнси. Она ошеломленно откинулась на спинку стула. Полмиллиона. Она представила себе цифры на бумаге, с обозначением фунтов и с множеством нулей.

В это время принесли кофе, черный, дымящийся, ароматный. Нэнси кашлянула и только со второй попытки сумела произнести вслух:

– Полмиллиона.

– Около того. – Оливия подвинула к сестре через столик сахарницу и сдержанно улыбнулась. – Теперь тебе ясно, что вам с Джорджем незачем волноваться за мамочку?

На том разговор закончился. Они молча выпили кофе, Оливия подписала чек, и сестры поднялись из-за столика. У подъезда, поскольку им надо было ехать в разные стороны, они попросили вызвать два такси, и так как Оливия торопилась, она села в первое. Нэнси попрощалась с сестрой у машины и проводила ее глазами. Пока они обедали, дождь пошел довольно сильный, но Нэнси стояла, выйдя из-под козырька, и не замечала холодных струй.

Полмиллиона.

Подъехало ее такси. Она не забыла дать на чай швейцару, велела шоферу отвезти ее в «Хэрродс» и забралась в машину. Такси тронулось. Нэнси откинулась на спинку сиденья и уставилась на струящиеся за окнами потоки невидящими глазами. Разговор с Оливией ничего не дал, но время она потратила не зря. От тайной радости у нее громко колотилось сердце.

Полмиллиона фунтов!

Своей успешной карьерой Оливия Килинг была во многом обязана ценному благоприобретенному свойству: умению забыть обо всем постороннем и сосредоточиться на чем-то одном. Ее жизнь была подобна подводной лодке, разгороженной водонепроницаемыми переборками на отдельные отсеки, между которыми нет сообщения. Так, утром она, отключив мысли от Хэнка Спотсвуда, сосредоточилась на том, чтобы разобраться с Нэнси. Точно так же теперь, едва переступив порог редакции, она забыла про Нэнси и мелкие семейные заботы и снова стала редактором «Венеры», занятым исключительно делами своего журнала. До вечера она успела продиктовать письма, провести совещание с директором по рекламе, договориться о встрече с подписчиками в Дорчестере и устроить давно назревавшую головомойку заведующей отделом художественной прозы, напрямик предупредив бедную женщину, что «Венера» вообще перестанет печатать беллетристику и она останется без места, если не сможет найти для публикации вещи получше тех опусов, которые регулярно приносит Оливии на одобрение. Эта женщина, мать-одиночка, воспитывающая двоих детей, естественно, ударилась в слезы, но Оливия осталась неумолима; интересы журнала для нее были превыше всего, и она, протянув сотруднице косметическую салфетку, дала две недели на то, чтобы та, словно фокусник, вынула из шляпы зайца.