Страница 8 из 16
Но я продолжаю мечтать – итак, Ася с семьей уезжает в свою квартиру. Линка удачно выходит замуж. Да, очень удачно – за обеспеченного человека, конечно, с квартирой. Ну и валит туда, к нему. А?
Только Линка моя… Вряд ли она вообще выйдет замуж, кто ее возьмет, мою дуру? К тому же она так некрасива. Может быть, в этом причина ее говенного характера? Комплексы? Вполне возможно, зеркала еще не отменили. Ей не повезло – вылитый папик. Только папик ее как мужик был очень даже, а, Сонь? Ты же сама говорила: «Васильев – красаве́ц!» Ничего он был? Высокий, худощавый, поджарый, черноглазый, носастый – для мужика это плюс. Да, губы узковаты. Но это его не портило, правда? Фактурный он был мужичок, не зря же меня понесло. Так вот, Линка – копия своего папаши. Ко-пи-я! А с возрастом – еще больше. От меня ничего, от него – все, до деталей. Только в мужском варианте это прекрасно, а вот для девушки… Не совсем. Бедная Линка. Глаза маленькие, глубоко посаженные, чего уж там. Рот узкий. Нос… Да, и с этим не повезло, еще как. Тощая, голенастая цапля. Да, цапля на тонких ногах с большим клювом.
Мне так хочется ее утешить, сказать ей, что все поправимо. А уж сейчас-то – смешно говорить! Нос можно уменьшить, губы поддуть, широкие брови выщипать. Сделать хорошую стрижку и – вперед! Тощие в моде, худоногие – тоже. Если приложить усилия и добавить денег… Правда, с последним плохо – в смысле, с деньгами. Мне так хочется ее утешить!
Но разве можно все это сказать? Никогда. Я даже не представляю, чем это может закончиться. Скорее всего, она меня разорвет на мелкие части, спалит, уничтожит. Она же изо всех сил делает вид, что у нее все в порядке. Она самая красивая, самая умная и остроумная. Все от нее просто тащатся.
А на деле… Я слышала, как она ревет, наша железобетонная, наглая хамка. В подушку ревет.
Наверняка влюблена. Первая любовь – самое время. А он, наверное, не отвечает. Зачем ему наша некрасивая и ядовитая Линка? Разве любят таких, тем более в шестнадцать лет?
Вот и злится наша дурочка и всех ненавидит. И ее жалко, и себя. Всех, Соня, жалко! Маму – столько лет без движения. Аську – кажется, почти брошенную, с двумя детьми на руках, мал-мала, Линку-страшилку, нашего ежика. Нет, слишком мило, – нашего дикобраза.
И себя, Соня. Очень жалко себя. А ты говоришь – на море, на море, в тишину и на покой. Какой покой, Соня? Покой, как говорится…
Да, глупо я прожила свою жизнь. Очень глупо. Думала, что так и надо – заботиться обо всех, стать для них незаменимой. И что на выходе? А ничего. Одна пустота. А ведь ты мне говорила: «Пошли их всех подальше, Алька! И хоть чуть-чуть поживи для себя».
Ты у нас умная, Соня. В отличие от меня. Ты всегда жила для себя. И их, мужиков, использовала. И правильно делала! Здесь ведь два варианта, только два: или ты, или тебя.
Знаешь, когда я вспоминаю нашу молодость, нас троих, Ганку, тебя и себя, я отчетливо понимаю, что жизнь уже на излете и ничего хорошего в ней больше не будет. Все хорошее, лучшее, осталось там, далеко, за горизонтом, в нашей юности.
У всех разные судьбы. Ганкина – страшнее и не бывает. Такая умница, такая красавица и так бесславно ушла.
Ты говоришь – сама виновата. Да, это так. И все-таки судьба, Соня. Судьба.
Почему она так вцепилась в этого бородатого козла? Чем он ее покорил? Может, тем, что был первым? Не знаю. Как объяснить любовь?
Она же его очень любила, просто сгорала от этой любви. А наша бедная Ганка всегда как в омут. И еще часто думаю – надо было нам взять ее мальчика. Ну, не нам – мне. Это мучает меня все эти годы, всю мою жизнь. Я и тогда об этом думала, честное слово! Но испугалась, тоже честное слово. Я же трусиха, Соня. У меня тогда все было непросто – закончился Понаевский, я была разобрана на куски, помнишь? Торопливый первый брак – я так тогда спешила! Я спешила спастись. Понимала ведь, что погибаю. И тут же беременность – Аська. Потом эти жуткие роды, вечная нехватка денег, мамина операция, Аськины бесконечные хворобы – все в кучу и все как всегда. А тут еще этот ребенок – больной ребенок, чужой. Ганкин, но все равно чужой. Я уже все понимала, потому что у меня уже был свой. Как Ганка могла, думала я, как она могла так уйти и оставить его? На кого она рассчитывала? На нас? Наверное, да. Только на нас, больше не на кого. Я помню, как она однажды сказала, тихо так, полушепотом: «Алька, если что вдруг, не забудьте про Герку».
Я тогда ничего не поняла – правда, она была прилично поддатая, и, скорее всего, там было что-то еще, ты понимаешь. Я вообще тогда не догадывалась про это «еще»! Я и не знала, что это бывает – вернее, как это бывает. Нет, слышала, конечно, это страшное слово – «наркотики». Но чтобы рядом со мной? Моя подруга? Нет, невозможно.
Я так осуждала ее тогда – добровольно уйти из жизни, имея ребенка, к тому же больного ребенка. Как это возможно, как она могла?
Могла. Потому что ей было так тяжко, так страшно, так невыносимо жить, что она просто не справилась. А кто бы справился, господи? В двадцать-то с небольшим и безо всякой поддержки? Мы с тобой не в счет, это надо признать. Ты уже наполовину жила в Питере, я была вся в себе, в своих проблемах и бедах. Дядя Боря – ну о чем тут вообще? Смешно. Только собирался выдохнуть – вырастил девку один, без матери, поднял вроде бы. И тут такое! Рожает, идиотка, больного ребенка от заезжего козла и пьяницы, да еще, как оказалось, от наркомана. И мотается, как дура, за этим уродом по городам и весям, пьет вместе с ним.
После похорон он сказал мне, что про наркотики ничего не знал. Не знаю, правда ли это. Все может быть. Мы ведь тоже не знали. А даже если бы и знал! Он ведь тогда только женился, помнишь? Вроде нормальная тетка попалась. Он тоже намаялся – легко ли ему было? Вот-вот. А тут Ганка, больной внук. Понятно, что его жена воспротивилась – на черта ей все это? Сначала неуправляемая падчерица, потом этот несчастный ребенок.
Нет, правда, разве на такое она шла? Нет. Шла она на спокойную пенсионерскую семейную жизнь – дачка, огородик, покой. Кто ее осудит? Ее можно понять.
На кого рассчитывала наша бедная Ганка? Сама ведь росла без матери. Значит, на нас с тобой, самых близких подруг. Больше не на кого – самые близкие и самые родные. А мы?
Дядю Борю и его жену нельзя осуждать за то, что они отдали мальчика. Их можно понять. Они бы его не подняли.
В детском доме у Ганкиного сына я была три раза. На третий мне сказали, что он усыновлен. И честно говоря, я успокоилась – просто выдохнула, честно. Какая ноша с плеч, какое облегчение! Значит, с меня это снято, ура.
Адреса усыновителей, конечно, не дали – их никогда не дают. Я пыталась выяснить, как он и что. А тетка та, в комитете по усыновлению, смотрела на меня как-то странно, с осуждением, что ли? Уж точно с недобрым прищуром. А потом и выдала:
– Ну если вас так волновала его судьба, Александра Сергеевна, что же вы, дорогая? Вы ведь замужем, так? Сама уже мать. Могли бы взять ребенка-то вашей, как вы говорите, лучшей подруги! Сестры – как вы говорили!
Я тогда и сдулась. Окончательно сдулась. Противно было и стыдно.
Действительно, все это выглядело неважно. Две лучшие подруги, здоровые и крепкие женщины, а испугались.
Но я не могла. Не могла решиться. К тому же я была почти уверена, что Миша никогда не согласится на это. А я сидела дома, с Аськой. Не работала – кормильцем был он. Впрочем, каким там кормильцем? Смешно. Мы всегда считали копейки.
Но я его так и не спросила – мучилась, мучилась, страдала, не спала по ночам, а не спросила! Когда рассказала ему про усыновление, он сказал: «Надо нам было его забрать, Аля. Все-таки он тебе не чужой». Вот так, Сонь. Плохо я о нем думала, о Мише. А зря. Потом, при разводе, выяснилось, что зря. Повел он себя благородно, помнишь? С неверными женами так благородно не поступают.
Но, знаешь ли, одно дело мучиться, а другое – решиться и сделать.
А я не сделала, не смогла. Еще часто думала. А Ганка? Ну, если бы зеркальная история, наоборот? Меня бы не стало, а Ганка осталась на этом недобром свете? И знаешь, я почти уверена – нет, не почти, – наверняка! Ганка бы забрала мою Аську, точно тебе говорю.