Семейная хроника

И не знаю, сколько бы это продолжалось, если бы не случилось чудо. Открылась дверь Сашиной комнаты, (моего старшего брата), из нее вышел невысокого роста человек и громовым, нечеловеческим голо­сом заговорил непонятные слова. (Монолог из трагедии Шекспира).

Женщины бросили меня, стесняясь чужого человека, а я, не понимая ничего, глядел на человека, вытаращив глаза. Спокойно подой­дя ближе, он обошел вокруг меня, упер руки в бока и проговорил, человеческим голосом:

- Так вот это и есть Давид?

- Я не Давид, я Лешка,- оторопело огрызнулся я, не понимая, чего он от меня хочет.

- Но как же ты не Давид, когда осилил Голиафа? Я точно знаю, что это твой образ ваял Микеланджело.

- Никакого Голиафа я не трогал и никто меня не валял. А вы кто? Следователь?

- Я? Я - человек! Я - актер! И я в восторге от тебя Давид!

- Да не Давид я, а Лешка!

- Ну хорошо, хорошо, герой, то бишь Лешка. Ты бы, мать, отмыла этого Давида, нам с ним поговорить надо. У меня к нему есть боль-ш-о-е дело.

И как-то незаметно скрылся в комнате Саши.

Я кинулся к матери с расспросами, но она, еще сердясь, молча­ла, пока не ушла тетя Галя- мать Пашки. Потом я без труда узнал, что Пашку после моего выстрела без сознания унесли в больницу. Сколько он пролежит там, неизвестно, но известно, что у него сотрясение мозга.

А тайна человека в Сашиной комнате оказалась проще, чем я думал. Дело в том, что в нашем городке не было гостиницы, кроме небольшого Дома крестьянина. Для приезжающих артистов были забро­нированы несколько квартир, а так как у нас Сашина комната пусто­вала- он учился в Севастополе и приезжал редко,- мать решила сдать ее. И у нас поселились два брата, их фамилия Адельгейм. Звали их дядя Боб и дядя Рафа.

Дело, о котором говорил мне дядя Боб, было простым: достать лодку, несколько удочек и показать места, где хорошо клюет рыба.

Выполнить это было не трудно. Лодка у нас была своя, а с отъездом брата, все заботы о ней перешли ко мне. Отец только по­мог после половодья проконопатить и просмолить ее. Удочки у меня были свои: длинные, ореховые, с волосяными лесками. А речку нашу небольшую, но глубокую, со всеми существующими старицами, ерика­ми и заливами лучше меня мало кто знал. Даже Николай Константино­вич - наш учитель истории, заядлый рыбак, пропадавший все свобод­ное время на реке, советовался со мной о месте лова и частенько брал с собой на рыбалку с ночевкой.

На следующее утро, в субботу, мы втроем: дядя Боб, дядя Ра­фа и я сделали «пробную экспедицию с познавательной целью», как определил дядя Рафа.

Вот тут в лодке я как следует разглядел и познакомился с ар­тистами Робертом и Рафаилом Адельгеймами. Через час мы были уже друзьями, несмотря на то, что они продолжали меня величать Дави­дом.

Мы спускались по течению реки, а я, как заправский провод­ник, рассказывал про все знаменитые места: где утонул пьяный из­вестный городской силач, где берется судак, где красноперка. По­казал на перекат, где водились миноги, и песчаную отмель, где всегда можно наловить пескарей. Указал на часовню, <возвышавшуюся> над берегом реки, место, где похоронен купец, зарезанный своим слугой.

Но они мало меня слушали, как мне показалось, а больше гля­дели по сторонам и восторгались красотой, жалели, что здесь не побывал Левитан. Когда я спросил: «Кто это - Левитан? Тоже артист?» Они мне объяснили, что это знаменитый художник, но он уже умер.

Из первого нашего плавания я вынес заключение, что они­ - дядьки ничего, хотя и ахают, как девчонки: «Ах, красота! Ах, ка­кое великолепие!» Грести они не умеют - немного погребли и мозоли натерли. Знают какой-то язык, похожий на немецкий, что нам препо­давали в школе. Что они добрые, я это понял сразу. Стоило мне рассказать о своих друзьях, как мы побратались, разрезав себе пальцы и перемешав кровь, так они сразу пообещали три контрамарки на все спектакли.

В воскресенье мы - трое Лешек-, тщательно помывшись и надев чистые рубашки и штаны, пошли в клуб, смотреть первый спектакль с участием братьев Адельгейм.

Теперь мы все трое знали, что такое бр. Адельгейм. Мало то­го, что знали, а были знакомы. И сами бр. Адельгейм дали нам по­стоянные контрамарки на все спектакли с их участием.

Мы прошли в дверь с надписью «Вход», показали незнакомой контролерше свои контрамарки и с важным видом прошли в фойе. Оглядевшись и приобвыкнув в толпе, мы не спеша направились к буфе­ту, купили по порции мороженого и... столкнулись лицом к лицу с Пашкой.

Сначала мы растерялись, но потом, приняв боевую стойку, мол­ча ожидали, что предпримет неприятель. Пашка с забинтованной го­ловой, держа в руке пивную кружку, спокойно подошел ко мне. Оба Лешки сразу зашли к нему в тыл. Я весь напрягся, готовый ко все­му. Пашка заговорил каким-то виноватым голосом:

- Ты, Левша, не обижайся, что так получилось. Погорячился я. Не тебя надо было, а ... Ну ладно, давай будем друзьями. Давай лапу! Отчаянный ты пацан.

Я растерянно подал ему руку, мучительно думая: «Струсил? Или не знает, что это я его стукнул? Или это - ловушка?» А Пашка обнял меня за плечи и подвел к мороженщику, громко заказав: «Мне самую большую порцию для моего маленького друга». У меня с плеч упала целая гора. Нет, целых десять гор. С двумя порциями мороженого я присоединился к друзьям, и мы поспеши­ли пробраться на галерку.

На галерке места не были пронумерованы и занимали их, как кто успеет. Зная это, мы раньше времени поднялись ко входу и, к нашей радости, у дверей застали дядю Ваню - «Миндальное почтение». На правах знакомства он пропустил нас раньше времени и мы смог­ли занять места в первом ряду, у самых прожекторов.

Первый спектакль, который мы смотрели, назывался «Семья преступника». Не помню, кто автор этой мелодрамы, но после я ниг­де не мог узнать автора и не слышал, чтобы какой-либо театр ста­вил эту пьесу. Содержание было простое: преступник, не помню за что осужденный, возвращается лет через двадцать в свою семью и узнает, что жена его любит другого. Его дочь тоже любит <этого мужчину> и считает его своим отцом. Про вернувшегося никто не помнит, давно забыли. В конце драмы преступник умирает, приняв яд, не желая мешать их благополучию.

Но дело не в содержании, а в игре актеров. Это был первый спектакль, который я видел. Декорации, грим, великолепная игра актеров, трагическое содержание пьесы так захватили мое мальчи­шеское воображение, так растрогали лежавшие где-то в глубине ду­ши чувства, что я в какой-то трепетной восторженности совершенно забыл обо всем на свете. Я уже жил жизнью героев, я плакал с ни­ми, радовался, грустил и чуть не умер вместе с героем.

Я не уходил со своего места в антрактах и подгонял время: ­скорее, скорее, давайте начинать, я же жду. Я ничего не замечал. Все вокруг меня было, как в тумане.

Когда последний раз опустили занавес, а публика стала расходиться, я очнулся и, вытирая слезы, как пьяный спустился вниз. Ребята что-то говорили мне, но я ничего не видел и не слышал. Не помню, как я дошел до дома, как уселся на ступеньки и, как опять и опять вспоминал все действие, ставил себя на место героя и сно­ва плакал от бессилия помочь, подсказать: не надо умирать! Ведь жить так хорошо, несмотря на все неудачи. Ведь вон Сеньков разо­шелся с женой и не умирает, а женился на другой и живет. Я бы так не сделал. И вдруг впервые мне пришло в голову, что я-то тоже умру. Не сейчас, но когда-то мне придется умереть. Все останется по-прежнему: звезды также будут загораться по ночам, люди будут жить, радоваться, а меня похоронят - закопают в яму. <Я был> обес­куражен этой мыслью. Мне так стало жалко себя, что я не сдержал­ся и заплакал навзрыд, задыхаясь. Никогда не плакал, как бы не приходилось туго.

В таком расстроенном положении меня застали дядя Боб и дядя Рафа. Дядя Боб что-то сказал на немецком и зашел в дом, а дядя Рафа сел со мной молча, обнял, прижал к себе и стал поглаживать по плечу. Я заплакал еще сильнее. Он что-то говорил, но я не по­нимал его. Но постепенно голос журчащий, как ручей в лесу, принес какое-то успокоение, и я постепенно стал вникать в смысл его речи. Он догадался, отчего я плакал, понял мое состояние. И с его опытом жизни и знанием характеров людей, не только успокоил, но и заставил меня все рассказать ему. Я чистосердечно рассказал ему, прибавив, что убил бы такую жену и смылся бы. Он рассмеялся и ввел меня в святые святых, сказав, что этого никогда не было, а автор придумал сам все, как можно трогательнее. И что они «играли» на сцене придуманную пьесу, а в жизни такое почти не бывает.