Женщина справа

– Э… очень хорошо. Ты у себя?

– Нет, я с Мэрил в Вашингтон-сквер. Мы позавтракали вместе.

В отличие от меня у Эбби был мобильный телефон, с которым она никогда не расставалась. Меня часто раздражало, когда она без умолку болтала по своему мобильнику или пускалась в долгие беседы с друзьями, не считаясь со временем суток. Теперь же в мире кино и шоу-бизнеса всякий, у кого нет мобильника, рискует прослыть динозавром или человеконенавистником.

– Во сколько ты ушла?

– Ты что, не видел моей записки?

Вытаращив глаза, я окинул взглядом квартиру, пока не заметил белый листок бумаги и авторучку рядом с ним на стеклянном столе в гостиной.

– Что ты, конечно, видел… Извини, я еще не до конца проснулся.

В трубке послышался ехидный смешок.

– Не сомневалась, что ты весь день проваляешься в кровати. Настоящий сурок!

Я хранил молчание. Мысленно я был в другом месте, еще под впечатлением от послания.

– Так вот: вчера вечером…

На какое-то мгновение я подумал, что она говорит о празднике. Затем вспомнил, что, несмотря на усталость и количество выпитого, мы нашли в себе силы, вернувшись, заняться любовью. В памяти всплыла наша кругосветка по квартире: вход, тахта, коридор, затем спальня… Однако даже приятных воспоминаний оказалось недостаточно, чтобы расшевелить меня.

– Мне бы хотелось, чтобы мы провели вечер вместе, – продолжила она.

– Хочешь куда-нибудь пойти?

– Не сегодня. Как ты смотришь на то, чтобы прийти ко мне? Я могла бы что-нибудь приготовить…

– Мы просто могли бы что-нибудь заказать…

– Нет, у меня настроение заниматься кулинарией. Мне до смерти хочется хоть немного почувствовать, что я у себя дома. Моя квартира стала похожа на фотографию из журнала интерьеров. Можно подумать, что здесь никто не живет.

– Согласен.

Эбби вела разговор в одиночестве. Я безуспешно попытался сосредоточиться на любимом создании, но мой разум теперь был лишь белым полотном, на котором крупными буквами было начертано имя: Уоллес Харрис.

– Ты мог бы приехать к восьми.

– Восемь. Превосходно.

Я смотрел на стойку в пятнах от кофе и скомканную грязную тряпку. Как бы мне хотелось, чтобы этот разговор закончился и у меня снова появилась бы возможность спокойно поразмышлять.

– Дэвид… я люблю тебя.

Я перестал дышать. Эти три слова буквально парализовали меня. Я был не в состоянии видеть в них простое утверждение или признание в любви: они звучали будто вопрос, требующий отклика: «А ты меня?»

Не помню точно, что я ответил. Скорее всего, едва прошептал что-то вроде: «я тоже», фразу, не дающую никому ничего.

Остаток дня я провел в своей квартире, слоняясь из угла в угол, раз двадцать усаживаясь за компьютер и столько же раз пройдясь по террасе. С самого верхнего этажа здания передо мной расстилалась панорама Гудзона и западных пригородов в сторону Нью-Джерси. Когда мне требовалось сделать небольшой перерыв, мне часто случалось провожать взглядом парусные суда, рассекающие воду до самого Аппер-Нью-Йорк-Бей, где баржи лениво поднимаются по течению реки. Для конца августа было ужасно жарко. Нередко после полудня столбик термометра поднимался до 32 градусов, но я все равно предпочитал, чтобы в квартире был воздух с улицы, а не кондиционированный, вызывающий у меня головные боли.

В шесть, готовясь к встрече с Эбби и всячески оттягивая этот момент, я вынул из платяного шкафа в спальне старую обувную коробку, которую не открывал многие годы. Усевшись на краю так и не застеленной кровати, я предпринял горестное путешествие в прошлое. Прошлое, с которым я не был по-настоящему знаком, но которое за сорок лет жизни, если можно так выразиться, меня не оставило.

Той ночью я почти не уснул и рассвет встретил на ногах. Вечер с Эбби прошел хорошо, но я, должно быть, показался ей отсутствующим и чем-то сильно занятым. О телефонном звонке Кроуфорда я ей ничего не сказал. Потому что не понимал, как ей об этом сказать. Потому что мне пришлось бы дать слишком много объяснений, а на это у меня сейчас не хватило бы храбрости. С Катбертом я поступил точно так же: было бы соблазнительно позвонить ему, но я тут же одернул себя: осознавая, что надо встретить это испытание одному. Эбби надеялась, что я останусь на ночь у нее, но я вернулся к себе, сославшись на завтрашнюю встречу рано утром. Не думаю, чтобы она мне поверила, но, так или иначе, воздержалась от какого-либо замечания. Перед тем как мы распрощались, она вручила мне подарок ко дню рождения, который не смогла отдать накануне: мобильник новейшей модели, в контакты которого заботливо вписала свой номер.

Этим утром я не занимался ничем особенным. Проглотив залпом три чашки кофе, я отправился немного прогуляться вдоль Гудзона в Риверсайд-парк, снова прокручивая в голове те же вопросы, что мучили меня накануне. Попытавшись переключить мысли на что-нибудь другое, я захватил с собой сценарий Катберта. Усевшись на скамейку рядом с каким-то стариком, увлеченно разгадывающим кроссворд, я просмотрел всего десяток страниц. Читая, я снова подумал о высказывании, услышанном от кого-то из киношников: «если это может быть записано или продумано, значит, может быть и экранизировано». У меня были сильные сомнения, что оно может быть применимо к этому сценарию, и я заранее жалел несчастного режиссера, которому предстоит превратить в кадры всю эту череду нелепостей.

Незадолго до полудня я сел в такси, чтобы ехать на свою встречу. Водитель – гаитянин с целой копной дредов – всю поездку последними словами ругал подыхающий кондиционер и теребил вентилятор, приклеенный к ветровому стеклу.

На входе в ресторан я произнес имя Сэмюэля Кроуфорда не без некоторого беспокойства. Над стойкой я заметил черно-белые фото Джека Кеннеди и Фрэнка Синатры. Хостес подвела меня прямо к столику, даже не сверившись со своей книгой заказов. Внутреннее убранство этого места было праздничным: стены покрыты огромными бесхитростными росписями, представляющими собой красочные морские пейзажи, как нельзя лучше соответствующие погоде этого августа. Кроуфорда я заметил еще издалека, так как он устроился в глубине зала, где еще не было других посетителей.

– Дэвид!

Меня удивило, что Кроуфорд окликнул меня по имени. Если не принимать во внимание эту мелочь, первое впечатление, которое он на меня произвел, была вызывающая удивление фамильярность. Все в его манере подняться с места, любезно протянуть руку, жизнерадостно поприветствовать меня представляло собой разительный контраст с оставленным им мне четким лаконичным посланием. Он вел себя со мной так, будто встретил друга, с которым виделся только недавно.

Кроуфорду, скорее всего, было лет 75, но живые подвижные черты его лица почти не были отмечены печатью старости. Глаза хитрые, хоть и с некоторым оттенком грусти. На почти лысом черепе топорщились разлохмаченные длинные белые пряди, которые придали бы ему облик человека, безразличного к своей внешности, если бы на нем не было очень элегантного белого льняного костюма.

Я уселся, повернувшись спиной к залу.

– Счастлив вас встретить. Честно говоря, я опасался, что вы не придете. Отдаю себе отчет, что послание, которое я вам оставил, было… скажем так… немного резким. Меня следует простить: я не особенно в ладах с телефоном.

– Признаться, я был удивлен вашим звонком.

Он не обратил внимания на мои слова.

– Надеюсь, вы любите французскую кухню.

Я согласно кивнул, исключительно из вежливости. Изнуряющая жара и желудок, который, казалось, закручивался в узел, отбивали всякий аппетит.

– Я очень люблю этот ресторан. У меня здесь, если можно так выразиться, свой личный столик. Вы знаете Францию?

– Мне знакома только Франция Трюффо и Годара[18].

– Хм… Новая волна. После войны я два года прожил в Париже. Я был корреспондентом в самых разных газетах – короткая карьера в журналистике, где я, впрочем, оказался достаточно одаренным. Это были чудесные годы, но сегодня мне кажется, что они из другой жизни… Жизнь проходит так быстро, Дэвид… Это самая большая банальность, которую только можно изречь, но в то же время именно из нее извлекаешь самый горестный опыт.

18

Франсуа Ролан Трюффо (1932–1984) и Жан-Люк Годар (р. 1930) – французские кинорежиссеры, ярчайшие представители так называемой французской новой волны 1950–1960-х гг., направления, оказавшего огромное влияние на мировую киноэстетику.