Клетка

3. Человек модерна разрушает свой прежний дом – веру, семейные ценности, но уже и сомневается в новом. Он не может четко найти ориентиры. То есть он не может жить по-старому, но и не понимает, как это делать по-новому. Его связь с семьей и Богом еще велика, но он уже разочарован в них и от этого испытывает глубокий страх и вину.

4. Современный человек – это существо постмодернизма, он аморален, он свободен от всех правил. Индивидуум – как небольшой айсберг в океане. Все плывут по воле течений. Каждый вдали друг от друга.

Существу постмодернизма непонятны страдания человека модерна. Существо постмодернизма может легко уйти из семьи, поменять жену, религию, взгляды. Человек модернизма испытывает чувство вины даже за желание это сделать. Он страдает от старых порядков, но у него нет сил изменить что-то. Человек модернизма живет с постоянным чувством вины.

Кстати, советская литература и общество были тоже модернистскими, и чувство вины должно было возникать у всех недовольных, ведь советскую власть пропаганда ставила в ряд безукоризненных, а партийных лидеров делала святыми.

Типичный представитель модернизма – Франц Кафка. Всю жизнь он пытался вырваться из семьи, а именно из-под влияния отца, однако только на словах. На деле он сильно зависел от традиции. Например, отец смог расстроить его помолвку с Юлией Вохрыцек, написав: «Ты что, не знаешь ничего лучшего, как жениться на первой встречной; не можешь обуздать свою похоть? Сходи лучше в публичный дом».

Отец считал, что дочь сапожника неровня его сыну, хотя Юлия на тот момент имела шляпный магазин и была полностью независимой. Однако мнения отца стало достаточно для того, чтобы помолвка была расстроена.

Похожие отношения у Франца Кафки и с религией. По рождению иудей, он симпатизировал христианству.

«Я договорился с двумя друзьями о загородной прогулке в воскресенье, но совершенно неожиданно проспал время встречи. Мои друзья, знавшие мою всегдашнюю пунктуальность, очень удивились, подошли к дому, где я жил, немного постояли около него, затем поднялись по лестнице и постучали в дверь. Я очень испугался, вскочил с постели и, ни на что не обращая внимания, постарался как можно скорее собраться. Когда я затем, полностью одетый как полагается, вышел из дверей, мои друзья с явным испугом отпрянули от меня. «Что у тебя на затылке?» – воскликнули они. Еще только проснувшись, я почувствовал, что мне что-то мешает отклонять голову назад, и теперь попытался рукой нащупать помеху. В ту минуту, когда я ухватился за рукоятку меча позади моей головы, друзья, уже пришедшие немного в себя, закричали: «Осторожнее, не поранься!» Друзья приблизились ко мне, осмотрели меня, повели в комнату и перед зеркалом шкафа раздели до пояса. В мою спину был воткнут по самую рукоятку большой старый рыцарский меч с крестообразным эфесом, но воткнут так, что клинок прошел невероятно точно между кожей и плотью, ничего не повредив. Не было раны и на шее, на месте удара мечом; друзья уверяли, что оставленная клинком щелка совершенно не кровоточила и была сухой. Да и теперь, когда друзья, взобравшись на кресло, медленно, миллиметр за миллиметром, стали вытаскивать меч, кровь не выступила, а дыра на шее закрылась до едва заметной щелки. «Вот тебе твой меч», – со смехом сказали друзья и протянули мне его. Я взвесил его в руках, это было дорогое оружие, оно вполне могло принадлежать крестоносцам. Кто потерпит, чтобы в его снах шатались старые рыцари, безответственно размахивали своими мечами, втыкали их в невинных спящих и лишь потому не наносили тяжелых ран, что их оружие вначале, наверное, соскальзывает с живого тела, и потому, что верные друзья стоят за дверью и стучат, готовые прийти на помощь».

То, что мы сейчас прочитали, – это метаметафора. Меч отожествляет христианство, которое «ранило» автора, однако поверхностно – так, что друзья смогли помочь. А еще еврей, житель Праги, точно слышал о крестоносцах и еврейских погромах, и это заставляло при всей симпатии не доверять христианству.

Франц Кафка душой чувствовал свой разрыв с традициями, и это вызывало у него чувство вины. Вина есть на том, кто признает вину. Поэтому и был написан роман «Процесс».

Саша Кругосветов, применив постмодернистский прием, продолжил осваивать миры Кафки. Роман «Клетка» – это «Процесс» по-современному. Сюжетная схема временами очень похожа на сюжетную канву Кафки, действие в книге Кругосветова разворачивается, однако, с совершенно другим наполнением. Сам по себе прием использования готовых сюжетов берет начало еще со времен Возрождения. Великий Шекспир разрабатывал сюжеты, взятые у итальянских и латинских предшественников, а потом последующая и современная литература многократно обращалась к темам Ромео и Джульетты, Макбета, Отелло, короля Лира. Растущий со временем объем мировой литературы не меняется по своей сути – используются повторяющиеся сюжеты, отражающие основные сюжетные линии жизни людей. Каждая новая эпоха добавляет лишь вариации стилистики и характерные черты этой эпохи, включая изменения в применении языка и в предпочтениях. Литературе людей, по-видимому, не вырваться из круга привычных сюжетов, для этого необходимо изменить генетическую природу человека. Если рассмотреть сюжет «Клетки» (вместе с близким ему сюжетом «Процесса») в классификации Борхеса – это история о возвращении Одиссея, скитавшегося десять лет в попытке вернуться домой. Герой подобных историй – человек, отверженный обществом, бесконечно блуждающий в попытках найти себя. В классификации Букера это может быть и Одиссея (приключение), но может рассматриваться и как «Трагедия» – произведение, кульминацией которого становится гибель главного героя из-за невозможности преодолеть внутренний разлом. Раскол идет в небесах (не у Бога, но и не на земле) или через сердце человека, что по существу одно и то же. Раскол между стремлением к высокому, к идеалу, к нашему представлению о том, что мы считаем божественным, и нашей вещной, земной природой, которая постоянно берет верх. Небеса дают нам свободу. А мы выбираем общество потребления, хлеб и зрелища, чудеса, иллюзии и идолов власти. И, наконец, в выбранных 36 сюжетах Польти сюжет «Клетки» – это, скорее всего, «Мольба», просьба о помощи, обращение героя ко всему миру с просьбой защитить его от так называемой СИСТЕМЫ, стоящей неизмеримо выше силовых органов и даже партии, олицетворяющей некую инфернальную враждебную силу, надвещный страх индивида, задумывающегося об экзистенции в смысле выживания, СИСТЕМЫ, которая – так получается – осуществляет наши тайные помыслы. И когда она убивает нас, на самом деле это мы сами себя убиваем. То же происходит и с главным героем.

Говорит ли с нами автор на чистом языке постмодернизма? То есть несерьезно? Как мне кажется – нет. В романе подняты важные проблемы. Показан зазор между идеей социального устройства и его воплощением. Аллюзии на «Притчу о Великом Инквизиторе» поднимают важный философский вопрос: мы живем в мире, где декларируют предназначение человека к добру, и забывают, что человек предназначен и для зла. Реальность мира показывает это, но мы, когда нужно сражаться, прячемся от злых духов под одеяло, полагая, что они оставят в покое. Слабость людей дает силу темной стороне человечества. Добро и зло иногда меняются масками, и этот маскарад пугает еще больше, а главное – сбивает неокрепшие души.

Саша Кругосветов родился в эпоху арестов и процессов, в эпоху модернизма, поэтому – использовав прием постмодернизма, а именно, он взял чужой текст, вжился и развил чужой мир, – он говорит с читателем серьезно, на языке модерна. Он пытается объяснить вину современного человека перед нечто большим. В этом уникальность текста. Важно при этом, что книга не выглядит как просто критика или наоборот – осанна советской власти и обществу развитого социализма. Эти регалии есть, конечно. Но главная идея – это метафизический раскол в сердце человека, который воплощается в зловещую, но по-своему очень честную и последовательную СИСТЕМУ, до конца идущую в соответствии с законами тьмы, которые, по-видимому, невозможно оторвать от законов света.