Страница 9 из 25
«Господи! Помоги мне, грешному, выжить в этом безумии! Услышь молитву мою, спаси и сохрани недостойного раба Твоего!»
Сорвавшаяся с места и неудержимо хлынувшая к ларькам толпа несла туда же и Ивана. Он почувствовал, как ноги его оторвались от земли, как хрустнули ребра…
«Вот и конец! – обреченно подумал он». Но нет, на этот раз все обошлось. Ноги опять коснулись земли, стало немного легче дышать, хотя теперь невыносимо болел бок. Он огляделся вокруг в поисках хоть какого-то выхода, спасения. Но вместо этого увидел, что стоит бок о бок с бездыханной старушкой. Судя по ее бледному, без единой кровинки лицу, она давно уже, не выдержав давки, отдала Богу душу. Но плотная толпа так и носила ее остывающий труп из конца в конец поля.
«Бедная! – подумал Иван. – За что? Зачем? Ради чего?..»
А вокруг творилось что-то невообразимое. «Стоял такой ужасный крик высокими нотами ненависти, отчаяния и плача, что в ушах он отдавался бесконечным пронзительным свистом, от которого ползали мурашки по спине, темнело в глазах…
Слышно было, как хрустят кости и ломаются руки, хлюпают внутренности и кровь».
Он и сам почти терял сознание, изнемогая от усталости, боли в боку и нестерпимой жажды. Уже не думая ни о каких подарках, напрягая последние силы, старался пробиться поближе к краю толпы. Его били, толкали, щипали и даже кусали, но он упрямо продвигался вперед, туда, где время от времени мелькали шинели полицейских и слышался возбужденный храп лошадей.
А задние все напирали и напирали. И вот уже крайние ряды посыпались с обрыва в глубокий ров, застилая его слой за слоем изуродованных, раздавленных, мертвых или еще стонущих тел. Стоявшие в оцеплении солдаты и полицейские были бессильны предотвратить это смертоубийство. Обезумевшая толпа была неукротима, люди не воспринимали ни окриков, ни ударов нагайками и дубинками, ни предупредительных выстрелов в воздух. Поэтому стражи порядка старались хотя бы не допустить на площадь все еще стекающиеся с разных сторон новые колонны алчущих людей.
Иван понимал, что там, за линией оцепления, его единственный спасительный шанс. Напрягая последние силы, он упрямо пробирался к краю поля. Сколько времени прошло в этой борьбе за жизнь, он не мог бы сказать, потому что порою миг казался вечностью, а порою и вовсе представлялось, что время остановилось, что нет ничего, кроме этого бесконечного, безбрежного месива тел.
Наконец с удивлением и недоверием он почувствовал, что этот живой плен, в котором он оказался, начинает ослабевать, что дышать становится легче, а душераздирающие стоны и крики о помощи уже не окружают его со всех сторон, а теперь звучат глухо, издалека. И вот до спасительной черты осталось совсем немного, всего несколько шагов. Он видел, как конные полицейские выволакивают из толпы полуживых людей, как эти люди, задыхаясь, харкая кровью, в полуобморочном состоянии плетутся прочь.
Но вот настал и его черед. Он ухватился за протянутую ему конным полицейским руку и, собрав последние силы, рванулся, чтобы выбраться из этой живой, трепещущей, не желающей отпускать его людской массы.
Оказавшись на свободе, Иван, вместе с другими счастливцами, спотыкаясь и падая, пробежал несколько шагов и, с трудом удерживая сознание, упал на траву. Теперь он с наслаждением полной грудью вдыхал свежий воздух, пьянея от него, как от вина. Он рвал молодую травку и жадно жевал ее, чтобы хоть немного утолить нестерпимую жажду.
Когда спустя какое-то время Иван наконец немного пришел в себя, то обратил взор свой к синему, безоблачному и такому спокойному, умиротворяющему небу.
«Спасибо тебе, Господи! Не оставил, спас от неминуемой, страшной смерти в этом людском месиве!» – в исступлении шептал он. И слезы текли по его лицу…
Наконец, немного отдышавшись, Иван огляделся по сторонам. Все пространство вокруг было усеяно людскими телами. Кто жив, а кто мертв, определить было невозможно. Тенями двигались те, кто только что выбрался из толпы. У некоторых из них в руках были пестрые узелки с заветными царскими подарками.
«Дорого же они вам обошлись!» – подумал Иван.
Его нещадно томила жажда. Он облизал сухие, потрескавшиеся губы. Ужасная слабость снова накатила на него.
– Вижу, совсем плохо тебе, – услышал он рядом чей-то голос. – Главное, чтоб кости были целы. А синяки да шишки – это ерунда. Нам не привыкать…
Иван обернулся и увидел лежащего рядом с ним на земле человека, лицо его представляло собой сплошную кровавую массу. Человек тяжело, с хрипом дышал, а его правая рука была неестественно вывернута. В другой руке он держал бутылку вина, а у его ног валялся развязанный узелок, из которого на землю высыпалось все его содержимое. Мужик сделал глоток из бутылки и протянул ее Ивану.
– Накось, хлебни, может, полегчает… Мне-то уж, видать, ничто не поможет. Всю нутреннюю отдавили, все косточки поломали. Чую, не жилец я… А все потому, что на этот… – он взглянул на грязный, изодранный узелок, – на это дерьмо позарился. Царских подарочков захотел. Вот и получил от царских щедрот билет на тот свет. Так что прощевай… Как тебя звать-то, мил человек?
– Иваном кличут. Да ты брось, не причитай, еще поживешь, покоптишь небушко. Мы, голь, живучие! – неуклюже попытался успокоить незнакомца Иван.
– Нет уж, Ваня, чую, как силы мои, сама жисть от меня уходит.
Это было последнее, что сказал мужик. Он захрипел, горлом пошла кровь, глаза его страшно закатились.
– Эй, мужик, ты что?! Помер, что ль? Я ж даже имени твоего спросить не успел. За кого теперь свечку поставить!..
Иван сделал глоток, другой, дешевое вино обожгло горло, и ему стало немного легче.
«А что же Кузьма, жив ли? Или тоже кончил здесь свою жисть? – вдруг подумал он. Казалось, целая вечность прошла с тех пор, как толпа разъединила их. – Может, и он лежит теперь где-то бездыханный, истоптанный, вот так же, как этот мужичок, изуродованный до неузнаваемости тысячами ног…
И ведь ничем не помочь ему теперь. Не отыскать, не спасти. А может быть, он там, в этой обезумевшей толпе, все еще борется за свою жизнь или, того лучше, как и он сам, уже вырвался на свет Божий и лежит себе, отдыхает на молодой травке…
Что ж, делать нечего, надо убираться отсюда подобру-поздорову. А то скоро и здесь начнется мясорубка».
Он встал и, словно на прощанье, махнув рукой этому умолкшему навеки мужику, поплелся к шоссе.
Иван понуро, едва передвигая ноги, тащился в толпе таких же, как он, счастливцев, которым удалось выбраться из этого страшного плена толпы. Некоторые из них даже несли добытые в смертельной схватке «сокровища» – узелки с царскими подарками. А навстречу им, к месту массовой давки, прорывались новые отряды полицейских, пожарные машины, тянулись пустые подводы, очевидно, предназначенные для вывоза раненых и трупов со злополучной Ходынки.
Не глядя по сторонам, дрожа всем измятым, изломанным телом и бормоча что-то себе под нос, Иван не заметил, как прошел через весь город и оказался в своей обезлюдевшей днем ночлежке, на своей койке. А оказавшись здесь, он отвернулся к стене, накрылся с головой каким-то тряпьем и закрыл глаза.
Все это злополучное утро от Ходынского поля к городу тянулись подводы, груженные убитыми и ранеными. Больницы и морги были быстро переполнены. Плач и стон стояли по Москве, по всем подмосковным деревням и селам. Высокие полицейские чины утверждали, что в этой давке погибло около полутора тысяч человек и столько же получили тяжелые увечья. На самом же деле численность пострадавших была преуменьшена как минимум втрое. Не вошедшие в отчеты безымянные жертвы полицейские и солдаты под покровом ночи тайно свозили на Ваганьковское и другие кладбища и закапывали скопом в братских могилах. Здесь были беспаспортные сельские бедняки, работный люд с московских заводов и фабрик, босяки из многочисленных московских ночлежек. Кто их хватится, кто станет искать – так зачем же их и считать!