Кляксы на лице

Я заплакал так сильно, что и вдохнуть не удавалось, будто всё моё нутро оказалось прямо в горле.

Но раскрыв глаза, увидел лицо Елены Петровной. Она встала и пошла в мою сторону. Моя мама прижимала ближе к себе, и мои глаза жгло, в груди разрывалось что-то. Так сильно там что-то разрывалось, что я пугался от мыслей, что оно разнесёт меня на куски, и меня больше не станет. Но я боялся не за себя, а за свою маму. Боялся, что она тоже, как Елена Петровна, будет сидеть и также плакать, не желая больше жить. А этого я хотел меньше всего.

Последнее, что помню, как мама Марка приблизилась ко мне, и моя мама отпустила моё плечо, Елена Петровна присела прямо возле меня и прижалась всем телом. Я растаял в ней, и дальше уже не помнил ничего. Всё остальное, как во сне: в тиши и подальше от чужих глаз.

Только мысли в голове не давали покоя, которые твердили, что это моя вина. Ещё кто-то в моих мыслях обрёл голос, и я услышал его: «Это ты виноват! Трус! Ты виноват. Перестань плакать. Из-за тебя он умер. Это всё ты, скотина. Ты виноват. Трус! Перестань плакать. Будь мужчиной. Будь взрослым и признай, что это ты виноват. Из-за тебя он умер. Перестань плакать».

Я закрывался ладонью, чтобы никто не видел слёзы, но я оказался каким-то образом на коленях Елены Петровной, и я ненавидел себя за это. Она плакала. Я ощущал слёзы на своих щеках, и думал о том, каким может быть вина одного человека. Как он может искупить свою вину, если он не хотел никому зла. Голос в голове продолжал безжалостно твердить:

«Перестань плакать. Это твоя вина».

Но я продолжал прогонять эти мысли. Моя мама говорила, что я проплакал весь тот день, и пришёл в себя лишь на следующее утро, но я в это не верил. Мне кажется, я пришёл в себя сразу. А как иначе, я ведь уже взрослый. Я каждое утро, вот уже полгода как, смотрелся в зеркало, когда умывался, и говорил себе, что я уже повзрослел. Конечно, я подумал о том, что плакать так много нельзя и перестал рыдать. А как иначе, ведь я уже взрослый. Но потом подошёл мой папа.

На следующее утро после похорон я сидел на своей кровати, брат листал какой-то журнал, пытаясь скрывать это от меня, но я просто смотрел в окно на улицу. Не хотелось даже в школу ходить, изучать что-нибудь, а когда зашёл папа, я удивился этому. Он вошёл в нашу комнату, брат подпрыгнул, пытаясь спрятать журнал, пока отец подсел ко мне, не обращая никакого внимания на другие вещи. Словно ему наплевать, что тут происходит, пока его нет, или он просто обо всём уже знает и поэтому никогда не принимал во всём этом участия, но тут он сам вошёл в нашу с братом комнату, сел на мою кровать и заговорил со мной.

Его опечаленные и серьёзные глаза уставились сначала в пол, а потом он поднял их на меня.

– Когда я был маленький, – начал отец, – в нашей деревне умер один мальчик. Он бегал всегда хорошо, даже когда собака дяди Пети гонялся за ним, пока он воровал его яблоки из сада. Мы все там воровали. Ну, детство такое у нас было, понимаешь. Я хочу сказать, что он, этот мальчик, уже и не помню, как его звали, и его однажды не стало. Он болел чем-то долго и умер. Просто не стало, и всё. Я не так хорошо его знал, но мне было печально. Он не был плохим мальчиком, чтобы заслуживать смерти, нет! Конечно нет! Не помню, сколько тогда мне было лет, но тогда мне твой дедушка сказал, что его родителям придётся с этим жить. Научиться с этим жить. Я не понимал о чём он говорил, но повзрослев, понял. – Папа повернул моё лицо в свою сторону, чтобы мы встретились взглядами, и продолжил. – Сынок, Марк был отличным парнем, я хорошо его знал, но если ты хочешь, чтобы он всегда тобой гордился, то ты должен смириться с тем, что дальше придётся обходиться без него. Пожалуйста, Саш, пойми. Если раньше ты считал, что ты уже взрослый и это были лишь мысли мальчика, то теперь всё изменилось. Сынок, тебе необходимо научиться жить с этим горем. Просыпаться каждое утро, ходить в школу, общаться с нами и быть тем хорошим мальчиком, которого мы все знаем. Если у тебя это получится, то ты повзрослеешь. На самом деле повзрослеешь. Я хочу, чтобы ты это понял. Пожалуйста, сынок.

Я не знал, как жить с горем. Это всё равно, будто я хотел, чтобы Марк умер. Будто я специально сам всё устроил, но это не так. Это, чёрт возьми, не так! Папа говорил какую-то ерунду. Взрослые часто говорят ерунду, что я и не понимаю никогда, но в этот раз, будто что-то поменялось. Папа был другой. Всё вокруг уже было другим. Он говорил как-то иначе, и слушал я его уже по-другому. Будто с тех пор я узнал что-то, но описать это не мог. Хотя ведь мог, я всего лишь узнал, что мой лучший друг умер. Как я мог не узнать об этом? Он умер прямо у меня на глазах. Как я, чёрт возьми, мог не узнать об этом? Как?

Мама говорила тогда, что перед тем, как похоронить Марка, я обещал приходить к нему каждое утро перед школой. Она сказала, что я и не смотрел ни на кого, пока говорил, даже кричал. Оказывается, я поднял голову с колен Елены Петровны и громко крикнул, что обещаю никогда его не забыть, и каждое утро навещать его здесь, потому что мой друг теперь здесь.

Я его не забыл и не забуду. Сам Марк каким-то образом помог пережить боль утраты. Позже я узнаю, что мне предстояло познакомиться на кладбище с беременной Алисой Погодиной, которая в свои пятнадцать лет умела быть взрослой и отважной. У неё я многому научусь. Как же так в жизни происходит, что люди после смерти остаются лишь в памяти? Но ведь это тоже важно. Как сказала однажды Алиса Погодина: «Не умрёт никогда тот, о ком всегда будут помнить».

В каком-то смысле, именно она открыла меня, как человека…

Алиса

Я помню, как встретил её. Утро. Кладбище.

Девушка в ярко жёлтой куртке у могилы отца. Накинутый капюшон скрывал её волосы. Она сидела, упёршись коленями об металлическую ограду могилы, и разговаривала с отцом, будто он рядом и всё слышит. У неё был такой тревожный голос, что мне сразу захотелось её обнять. Но, конечно, не сделал этого. Я бы не смог. Не хотел ей мешать. Со стороны показалось, что ей шестнадцать лет, а может на год меньше, а может и на год больше.

Когда проходил мимо Алиса, та не обратила на меня никакого внимания, будто и не слышала. Наверное, будь я постарше, посмелее, подошёл бы к ней, сказал, что мне очень жаль, посочувствовал, поговорил, обнял, а может и вместе с ней расплакался, если бы она заплакала. Обычно люди на кладбищах плачут. То есть, для этого приходят. Погрустить, помолчать, а потом и всплакнуть. Но не Алиса. Я, конечно, сужу по себе. Вот уже три недели прошло со дня гибели Марка, и я каждое утро его здесь навещаю. Но я обычно молчал, никогда не разговаривал. Даже не знал, что так можно. Думал, на кладбище, возле умерших, только шепотом беседовать можно, а когда один, и вовсе лучше молчать. А тут девушка в жёлтой куртке пришла и испортила все мои знания насчёт всех этих дел. Видать я ничего не знаю.

Помню её голос. Никак не могу забыть. Такой тонкий, немного дрожащий голосок, будто сейчас расплачется. Он до сих пор звучит у меня в голове, словно проигрыватель заело, и нельзя его выключить, так и играет в этой коробке между двумя моими ушами. Одни и те же слова, снова и снова. Никуда от них деться не могу, хоть они для меня ничего особенного и не значат:

«…назвать его в твою честь. Я знаю, что ты любила бы его, как я. Пап, я скучаю, я не знаю, что делать. Но пап, пожалуйста, не ругай меня, я старалась быть хорошей, как ты говорил, правда, я старалась и…».

Отрывок из разговора с её отцом, который в это время лежал под землёй.

Наверное, она рассказывала про своего нового парня. Я не знаю. Какой-нибудь одиннадцатиклассник, спортсмен, подающий большие надежды в школе, активист, везде и во всём первый, отличник и вообще, самый крутой парень на всей Земле. Она, наверное, хотела познакомить его с ним. Чтоб провалиться этому парню. Впрочем, нет. Не желаю ему этого. Просто я хотел познакомиться с этой девушкой. Не знал же тогда, что через день получится так, что она сама со мной заговорит. Ни за что бы не смог предположить такое. Скорее, я купил бы себе Бентли, чем мог подумать о таком всерьёз.