Орден хохочущего Патрикея

Вот его-то, вместе с Филипком Годзиллой, хотел задействовать в своей следующей афере Андрей Джонович. Да и еще были некоторые наметки в планах авантюриста. Но не настолько важные, что требовали мобилизации всех имеющихся средств и сил. Прознал он недавно, что у Клавки-секретарши намедни ночевали два каких-то геолога или археолога. И по причине безденежья и скудоумия оставили ей при расчете за чистую постель и обильный ужин какую-то не то медальку или орденок иноземный. Ценность не объявлялась. Но вещь старая и сама по себе чего-то стоит. А если и не стоит, то все равно пригодится. Но это потом. А сейчас была отдана команда Филипку, чтоб он позвал для беседы этих двоих. Которые сейчас в куче навоза. Стоят…

Глава 4

Едва переступив порог богопротивного заведения, куда их с Зулей под торжественные разговоры и упреки затащил реактивный Аристофан, Эдвард понял, что если человеческая фантазия и не имеет границ по своей извращенности и полету мысли, то здесь она перещеголяла всех и вся.

– Закройте рот, коллега. И держитесь за карманы. Последнее вытянут, – почесывая подбородок, прошептал ошарашенный командующий жульнического звена. – Ну и местность. Как в планетарии. То есть в кунсткамере. Нет. Как в этом… – но где, в этом или где в том, в голову категорически не лезло. Сравнивать было не с чем.

Круглый, в сигаретной дымке и чуть-чуть подзагаженный зал был как бы разделен на четыре части. На четыре исторических эпохи. Со своими предметами быта и со своим микроклиматом, окружавших этих последователей зарождающегося капитализма и беспросветной глупости, которая с завидным постоянством побеждала все исторические эпохи.

Первая четверть зала состояла из голой кирпичной стены и бетонного пола, покрашенного серой шаровой краской. На фоне которой были намалеваны плывущие грязно-желтые облака, с усаженными на них такими же грязно-желтыми зайцами. Вторая четверть была завешана кривыми зеркалами. Настолько кривыми, что даже уже не могли исказить окружающую дествительность. На полу были те же самые зайцы. Такие же грязные. Но розовые.

Третья была без зайцев. Но железная, холодная и темная. Временное нахождение в ней вызывало чувство апатии, страха, желании взять в долг и скрытся.

Ну а четвертая? Ну а четвертая была одновременно и простая, и сложная. Как жизнь. С инь и с янь. А также противоположностью железных кривых зеркал и грязно-желтых облаков. Вызывая честно заданные вопросы и получая при этом нечестно данные ответы, но нисколько не оставляя времени на внутреннее размышление. Убеждая всех и вся, что все-таки мир это мир. А жизнь наша не игра.

Посередь четвертого отсека как бы в отместку человеческой природе была намалевана синяя русалка. Со спиннингом в руках и бычком «Беломора» в синем рту.

– А горячее здесь подают? – поинтересовался Зуля, судорожно сглотнув слюну и прислонившись к синему хвосту кудесницы моря. – Чего-то из-под хвоста пахнет. Рыбой. Килькой.

– Ну ладно, Казимир. Ты под хвостом пока понюхай. А мы на беседу отойдем, – и Филипок подтер под носом и подтолкнул Эда к железной, покрашенной веселой непонятной краской двери. Распахнув ее, Эдвард зашел в полутемную небольшую комнатку. Где под мелодичную музыку «Рамштайна» и не менее мелодичное сопение Годзиллы сидел и попивал ароматный чаек Андрей Джонович.

– Проходи. Присаживайся. Поговорим, – старался казаться учтивым и гостеприимным Андре и указал взглядом на свободный стул. Эдвард присел и, глядя на чайник, вопросительно вытянул шею.

– Да, да, да. Наливай, конечно. Баранки вон. Закуси. Коль хочешь. Годзилла. Передай продукты.

Баранки оставляли желать лучшего, но за неимением бутербродов с икрой сгодились и они. Утолив первый голод чуть ли не ценой зубов, Эдвард все-таки решился спросить Андре о причине своего вызова. – Ну чего скажешь? Зачем звал?

– А звал я тебя вот зачем. Прослышал я о твоих поисках спонсорской помощи. В деле прокладки нового пути и уничтожения старого. Путем засыпки и закладки временно отслаивающихся и подкрепляющихся на временном участке обрабатываемой почвенно-заземляющихся и непосредственно углубляющихся…

– Сам-то понимаешь, чего говоришь? Цицерон.

– Короче, денег хочу вам предложить. Вы ж колодцы хотите копать? Вот я вам денег и дам.

– Чего, так просто и дашь? Или чем-то обязаны будем?

– Нет, обязаны не будете. То есть будете, но не обязаны. То есть обязаны будете, но… не будете. Короче, слушай дело. Дам я вам посылочку. Почему вам? Доверяю потому что безмерно. Я только вам. Надо будет довезти эту посылку до адресата. И только до него, – вращая глазами, интимным голосом нашептывал Андре. Пытаясь периодически вскочить и обнять Эда как родного.

– Что за посылка? – спросил Эдвард, ловко уворачиваясь от объятий. Чем самым вызывал у новоявленного дона нервный тик и беспокойство. – Объясни, не таясь.

– Сейчас объясню. Держи. Смотри, – Андрей Джонович пошуршал под столом и извлек на свет Божий кусок белого стекла. И, указав на него пальцем, продолжил: – Это алмаз. Чистой воды.

– Очень чистой воды?

– Чистейшей. Стоит очень много. И только ты. То есть только тебе. Я доверяю свои активы. Никто и никогда не смог бы как ты завоевать мое доверие. И потому я вручаю тебе этот алмаз. Сейчас в моей жизни произошел тактический пересмотр ценностей и сущностей. И для того, чтобы повысить свою значимость в этом мире и отказаться от материальных значимых ценностей, вызывающих судорожное желание…

– Какое желание?

– Судорожное… желание. А что? Что-то не так?

– Да нет. Все так. Продолжайте, – Эдвард слушал пафосную речь и думал о счастливом Зуле, оставленном за дверью и освобожденном слушать весь этот феерический бред.

– Ну вот, значит. Беспокойных и судорожных. Короче, отвезете по адресу. И получите денег. Билеты и командировочные выдаст Филипок. Филипок! Слышишь? Выдашь билеты. И командировочные.

Для Филипка, стоящего у двери и слушавшего пафосную речь патрона, предыстория заканчивалась не очень радужно. Сложилось неотвратимое впечатление того, что кто-то, но не они с Годзиллой, заработает кучу денег. И от этого было плоховато на сердце и на душе. Но в ответ пришлось кивать, соглашаясь со всем. – Хорошо. Выдам. Все.

Эдвард поднялся со стула и, завернув «алмаз» в лежащую на столе газетку, вышел в коридор. Где под хвостом синей русалки спал нетерпеливый Зуля.

Аккуратно ткнув его локтем в бок и дождавшись открытых глаз, Эд устало произнес: – Пойдем. Там все расскажу, – и вытолкнул Зулю на улицу.

– Куда этот рыжий таракан подевался? Опять все белье стираное синькой загадил. Опять Лауру гуталином намазал. Ох, бедная кошка. Ох, бедные родители. Когда же угомонится, дефективный? И родители-то воспитанные, интеллигентные. И сестра – вежливая красавица. А этот? Ох, тюрьма по нему плачет. Ох, плачет. В армию бы забрали поскорей, иудушку. Сил нет терпеть его. Нет. Сил. Уволюсь. Лучше подаяние просить на вокзале, чем это отношение к себе. Лучше на помойке проживать, но знать, что проснешься завтра. Чем здесь. Когда каждую минуту над тобой висит дамоклов меч расправы и фантазий этого выродка.

– Ну, Луша. Ну зачем вы так? Ну какая армия нашему мальчику? Он же в школе еще учится. Ну, любит он иногда поразвлечься. Но все равно же, он такой милый. И вас он всегда приветствует. Пусть это чуть-чуть громче обычного и с огнями. Но приветствует. А Глеб Егорыч даже сказал, что больничный будет оплачивать. Если это приветствие будет некомфортно. Мы же любим нашего Воника? Мы же любим наше рыжее чудовище? И деньги, которые мы здесь получаем. Мы тоже любим. Поэтому отбросим прочь все требования порядка и вежливости. Все требования любви и ласки. И продолжим нагружать свой организм встрясками и дискомфортом. Все равно, при всей нашей нелюбви к действительности и порокам победит наша любовь. К материальной выгоде и… всем мелочам. С этой выгодой связанных. А Воник? Этот рыжий сын не рыжего отца ушел гулять. И пусть он гуляет целый век. Потому что, чем дольше он на прогулке, тем громче ревут соседи. Тем больше катаклизмов случается не здесь, а вне. Тем счастливее наше внезапное одиночество.