Орден

Непобедимый хан… внук Тимучина, провозглашенного… Ну, конечно, как же без этого! Бурцев невольно вспомнил «Господина Конрада Ландграфа Гессенского и Тюрингского, магистра ордена Святой Марии…» Да, в тщательнейшем перечислении своих звучных регалий знать Запада и Востока ничем не отличается друг от друга. Или дело не в знати, а в неизменном с сотворения мира желании придворных лизоблюдов услужить власть имущим?

— На пути к Легницким землям стоит крепость с прочными стенами, непобедимый хан. За стенами укрылись польские воины и немецкие всадники, носящие на одеждах черные кресты, — Бурангул докладывал, не поднимая лица от ковра.

— Я смогу взять ее быстро? — сухой голос Кхайду-хана прозвучал в тишине шатра, словно треск обвалившегося дерева. — Ты с лучшими воинами своей сотни ездил в разведку и должен знать это.

Бурангул вздрогнул всем телом, напрягся. Похоже, от верного ответа зависело многое. Может быть, сама жизнь сотника.

— Я… Я не имею права давать советы непобедимому хану. Я могу только сказать то, что видели мои глаза и…

— Говори, — поторопил хан. — Ты достаточно умен, чтобы иметь собственное мнение. Сейчас я хочу услышать его. Только говори правду. Говори то, что думаешь, юзбаши.

Бурангул тяжело вздохнул:

— Для осады потребуется слишком много времени. Этот польский город укреплен почти так же хорошо, как Вроцлав. Захватить крепость штурмом без осадных орудий и огненного запаса трудно. А того и другого мы лишились под стенами Вроцлава.

Пришла очередь вздрагивать Василию. Если хан догадается, по чьей вине татары остались без пороков и горшков с «напалмом»… Лучше б тогда погибнуть тебе, Васек, от меча Казимира.

— А взять изгоном?

— Невозможно, непобедимый хан, — Бурангул еще сильнее вжался в ковер. — Перед крепостью — открытое поле. Даже ночью нельзя подобраться незамеченным. К тому же поляки почти все время держат ворота запертыми.

Хан сокрушенно покачал головой:

— Меня расстроил твой ответ, Бурангул, сильно расстроил. Мы спешим в легницкие земли и не можем тратить время на долгие осады силезских городов.

Бурангул перестал дышать.

— Но мне по нраву твоя смелость, — продолжал хан. — За смелость я вознаграждаю щедро. Ты не веришь в могущество моих туменов и не боишься говорить об этом. Что ж, правильно. Одной верой победы на этих землях не добьешься. Мы сможем обойти крепость, оставив ее в тылу?

— Это возможно, — сотник воспрял духом. — Правда, придется вступить в лес, но…

— Ясно, — оборвал хан. — Теперь расскажи о своем пленнике.

Бурангул расслабился. Но доклад его был краток:

— У поляков и немецких воинов с черными крестами на одеждах было двое пленных. Молодая женщина и этот человек. Женщину увезли в крепость, а его хотели казнить в поле. Мы отбили пленника. Когда я понял, что он говорит по-нашему, то взял его с собой. Ведь здесь, в Польше, это большая редкость. Кроме того, может быть, он укажет непобедимому хану слабое место в обороне крепости.

Только теперь внук Темчина-Чингисхана удостоил Бурцева взглядом.

— Откуда ты знаешь язык воинов степи?

— Я много путешествовал, — уклончиво ответил он. Ответил по-татарски, привыкая к пробудившимся навыкам полиглота.

— За что тебя приговорили к казни носители черных крестов и их польские союзники?

— Дрался против них, вот и приговорили.

— А против нас ты тоже дрался?.. — Глаза кочевника изучали пленника. — Я знаю о лесном отряде, который без разбора нападает на куявцев, мазовцев, немцев и моих воинов. Ты принадлежишь к этому отряду?

Бурцев молчал. Врать в эти проницательные глаза опасно. Сказать правду — еще опаснее.

— Ладно, поговорим о другом. Если ты поможешь взять польскую крепость, то будешь свободен и богат. Если откажешься, с тебя сдерут шкуру и бросят в огонь.

Снова от него требуют невозможного!

— Я не был в крепости и не знаю ее слабых мест. Меня захватили в плен далеко за городскими стенами, там же хотели и казнить, — ответил Василий.

И приготовился умирать — долго и мучительно. Но испытующий взгляд Кхайду он все-таки выдержал.

Прошло около минуты, прежде чем хан заговорил снова. Обращаясь уже к Бурангулу:

— Я не вижу и не слышу лжи. Ты взял бесполезного полонянина, сотник. Он не годится ни на что, кроме грязной работы и грязной смерти. Уведи его к пленным полякам и уходи сам.

… В ту ночь, к великому счастью Бурцева, кочевники отдыхали после длительного перехода. Так что смог наконец передохнуть и он. Спать. Сейчас — только спать. Знакомство с собратьями по несчастью, затравленно сбившимися в кучу под охраной вооруженных воинов, было отложено до завтра.

Глава 47

Снова повезло! Или не повезло? За поваленными деревьями не таились силезские лучники и арбалетчики. Небольшую группу пленников, среди которых оказался Бурцев, надсмотрщики гнали на расчистку очередной засеки. С тех пор как тумены[26] кочевников начали обход Сродовской крепости, многотысячной орде пришлось углубиться в лес. А лесов степняки не любили. Леса заставляли растягиваться их в узкую беззащитную колонну. Леса лишали свободы маневра. Леса сводили на нет преимущества конницы, привыкшей к бескрайним степным просторам. А тут еще и засеки…

На разбор лесных завалов обычно посылали пленных. Они были не только черновой рабсилой, но и живым щитом на тот случай, если за непролазными баррикадами из бревен и веток засели вражеские воины. От других полонян Бурцев наслышался о жестоких лесных стычках. Отчаянные ватаги вроде Освальдовой уже несколько раз устраивали в буреломах засады. Партизаны не щадили никого, так что первыми под польскими стрелами и копьями гибли пленные поляки. Сами степняки шли на приступ сразу за полонянами. Спешившись, словно муравьи, они карабкались по поваленным деревьям и трупам и неизменно одерживали победу над горсткой лесных храбрецов.

Нередко тактика живого щита использовалась и при штурмах крепостей или замков. Уцелеть во время таких приступов пленным полякам было практически невозможно. А вот в атаках на засеки шанс на спасение имелся.

Полоняне, пережившие лесные столкновения, поучали Бурцева: «Как только начнут свистеть стрелы — не беги обратно под татарские сабли, а, наоборот, прыгай прямо на засеку, забивайся в щель между бревнами и притворяйся мертвым. Если повезет — не растопчут и не зарубят». Пленники рассказывали даже, будто кое-кому под шумок удавалось незамеченным выскользнуть из мясорубки и укрыться в лесу. О таких счастливчиках говорили с завистью.

… Это была третья засека из тех, что приходилось разбирать Бурцеву. Но ни одного шлема, ни одного острия копья не поблескивало за ней. Силезия больше не разменивалась на мелкие стычки. Те, кто хотел драться, отступал к Легнице — под знаменами Генриха Благочестивого, отступал для решающего сражения. Но брошенные без охраны засеки все же существенно замедляли темп продвижения татаро-монгольских войск. Надсмотрщики злились. Нагайки плясали в их руках, выискивая жертву. Полоняне, не желая попадать под плеть, работали споро, без понуканий. Вскоре в завале появился расчищенный проход. Армия степняков двинулась дальше.

Из леса вышли до темноты. Сразу был объявлен привал. Сгущающиеся сумерки осветили тысячи костров, а костры означали долгий отдых. Кхайду-хан пока берег силы людей и лошадей.

Снова — как всегда перед сном — Бурцев расшнуровал омоновские берцы — благо, на диковинную для этих мест и времен, но грязную и внешне непрезентабельную обувь не позарились ни тевтоны с куявцами, ни татаро-монгольские воины. А расшнуровав, вынул небольшой сверток с клочком заветного пергамента.

«Мой… обрый Вац… ав…», — слова, наспех выведенные кровью Аделаиды, уже начинали стираться от слишком частого сворачивания и разворачивания небольшого, кусочка телячьей кожи. Кровь, пусть даже княжеская, — это все-таки не чернила.

26

Тумен — 10 000 воинов в татаро-монгольской армии.