Страница 49 из 112
Старший политрук чувствовал себя не легче, чем в далеком детстве, когда, не имея возможности учиться в школе, тайком проник в класс, где занимались взрослые, устроился под партой и вдруг был замечен учителем. Он тогда вылез, ожидая невесть какого наказания, но мужики, косматые, бородатые, заступились за него: «Это Сыровых парнишка. Батька у него больной лежит, а детей семеро, побираются все. Не хулюган, хороший парнишка». И учитель разрешил ему сесть за парту вместе с мужиками. Разве думал, что все так кончится, думал: пропал, побьют, с позором выгонят за порог…
И еще думалось, что не будь советской власти, пропали бы они все, когда не стало матери, свалился отец. Мать убило в грозу на сенокосе. Шла с косой, держала дочурку за руку, когда молния ударила. Девочку отбросило, а мать убило. Ведро, которое несла в руке, сплющило в лепешку. Привез ее отец на телеге, собрал их все мал-мала меньше, горько расплакался: «Нема у нас больше маты!» Семен — старшим был, не плакал, может, потому, что не верил. Ведь лежит мама на телеге, сейчас возьмет и встанет. И только когда мужики, собравшиеся со всей деревни, положили мать на землю и начали бить ее по пяткам обухом колуна, он заревел и кинулся на них с кулачками: «Ой, маму убивают!» Не знал, глупый, что по деревенским поверьям только так и можно было выколотить из человека молнию, оживить. И уж если не оживал, значит, все, божья на то воля. Жили-то у Васюганских болот в глухой деревеньке…
А потом и отец, израненный, искалеченный в японскую войну, свалился, и пошел Семка с сумой, просить куски по дворам, побираться, чтобы самому выжить и меньших поднять. На всю жизнь запомнился учитель — Арсений Петрович, принявший горячее участие, тащивший любознательного парнишку от класса к классу, пока тот не закончил первую ступень. Книжки давал читать, потому что своих никогда не имел Семка. Однажды дал гоголевского «Вия». Откуда было знать парнишке, где правда, где вымысел, а там такие страсти. Да еще отец, когда спросил его, ответил: «Бывает, сынка, всякое на свете!»
После четвертого класса Семен уже избачом устроился, с мужиками на антирелигиозные темы разговоры вел. Время подходило горячее, неспокойное. Однажды постучал мужик Сыровым в окно: «Эй, Яков, Семен твой дома? Нехай идет в сельсовет, там кто-то с району приехал, цара будут нашего деревенского выбирать!» Оказалось, приехали, чтобы организовать в селе комсомольскую ячейку. Сырова и выбрали в секретари, потому что беднее, чем они, в округе не имелось. И он старался работой прилежной отблагодарить советскую власть за все хорошее.
И она его не забыла. Когда в 1925 году в район дали трактор — самый первый, может, на всю Сибирь, Семена послали учиться на тракториста. С трактористов и в армию пошел служить. И опять учили, растили, доверили высокую должность.
А теперь, когда пришла пора защищать советскую власть, родную землю, не справиться с первым боевым заданием! Вот это и угнетало более всего, больше страха за свою жизнь страшило. Кажется, навалилась гора на плечи, не дает вздохнуть.
Иванов глянул на него вымученными глазами, усталыми до смерти, повел широкими плечами, сквозь отчаяние свое заставил себя улыбнуться спекшимися губами.
— Будем контратаковать! Так, товарищ замначподива? Вы будете со мной или как?
— С вами, — ответил Сыров.
— Тогда за дело! — Иванов приказал Зырянко организовать по Дудкино огонь. — Бекмансуров! Ячейку управления ко мне! Я сам возглавлю контратаку.
— Товарищ капитан, — возразил Зырянко, — этого не следует вам делать. Случись что, батальон окажется без хозяина…
— Выполняйте свои обязанности, а я свои!
Эх, сейчас бы огня артиллерии, да побольше! Но Блинов не готов, хотя мог бы поставить на прямую наводку батарею. Случай исключительный, не очень бы спросили за то, что преступил свое наставление. Но не рискнул, боится потерять орудие. Соколов мог бы помочь, приказать, но не хочет. Никто не желает рисковать, что-то там ломать, а ты выкручивайся как хочешь, веди людей на пулеметы. Другого выхода нет.
В Дудкино не стихает бой, там все клокочет от стрельбы, взлетают ракеты, ими буквально все озарено. Выскочил из блиндажа Зырянко:
— Карнаухов повел своих в контратаку!
— Пора и нам. Шевелись, быстро…
На командный пункт подошла большая группа бойцов. Остановились, дышат запаленно, видно шли форсированным маршем, самые первые, самые скорые. Все при винтовках, в зеленых фуражках пограничников, налегке.
— Кто такие? — окликнул их Иванов.
— Подкрепление, — ответил старший группы. В темноте петлиц не видно, не разберешь — красноармеец или сержант. Да и какое это имеет значение в данную минуту?
— Вовремя! — обрадовался Иванов и обратился к Сырову: — Прошу вас подготовить эту группу, объяснить задачу. А я пойду со своими. Команду над прибывшими примет Фомин, он знает здесь каждый окоп. Лейтенант Фомин!
— Есть принять команду! — ответил связист — командир взвода. — Группа, в две шеренги становись! Смирно! Товарищ старший политрук, группа построена!
Сыров вспомнил напутственные слова комиссара и произнес самую короткую из всех своих речей:
— Товарищи бойцы, враг вклинился в нашу оборону, захватил Дудкино. На этом рубеже мы обороняем нашу родную Москву — столицу Родины от варварского нашествия фашизма. Вперед, товарищи, на заклятого врага!
Фомин скомандовал: «За мной!», и бойцы побежали в сторону пылающего Дудкино.
Стояла неуютная осенняя ночь. В темное небо врезались осветительные и сигнальные ракеты, светящиеся трассы очередей рассекали воздух, накрывая землю огнистой паутиной. Вся ярость вражеского огня на Карнаухова. Нельзя упускать этого момента, тем более что и минометы начали обстрел деревни. Пылали дома и сараи, озаряя землю кровавым светом.
— Подымайсь! — Иванов выскочил из окопа, призывно взмахнул рукой. — За мной! Вперед!
Первая заповедь боя — вклинился противник, или атакующая вражеская пехота уже возле окопов и ее ничем не сдержать — поднимай своих в контратаку, навстречу, в штыки, и враг покажет спину. Карнаухов молодой командир, а понял свою задачу, не смалодушничал, пошел Хромову на выручку. Только на выручку ли? — думает Иванов, если можно назвать размышлениями те мгновения, когда возбужденная мысль точно острием клинка касается то одной, то другой грани огромной задачи, высвечивая зарницей детали, выпукло зримые лишь на миг. Нужна ли Хромову выручка, если рота полегла, сгорела в жертвенном огне. Тут другое — каждый выполняет свой долг до конца. Пришел час! Вот и он, комбат, с винтовкой в жилистых руках, выставив перед собой острый штык, не оглядываясь, следуют ли за ним остальные, летит в огонь, и нет силы, которая повернула бы его вспять. Огонь! Хоть собственной кровью, но надо залить огонь, пылающий в его окопах! Все остальное ушло, отодвинулось куда-то за кулисы его памяти, и только стук собственного сердца. А может, это стук пулеметных очередей ему навстречу? Не понять. Хоть то, хоть другое, его путь только вперед.
— Ур-ра! За Родину! — это Сыров с винтовкой СВТ наперевес. Он грохочет сапогами след в след, на миг оглянулся, чтоб никто не отставал, чтоб убедиться в сплоченности.
Иванов опередил всех, подавал пример подчиненным, как это делал на Хасане, как велела ему совесть в эту минуту. И вдруг хлесткий посвист пуль, и он на бегу, со всего размаху рухнул на подмороженную землю, и она отозвалась на его падение гулко, и тотчас раздался чей-то полный отчаяния крик:
— Командира убило!
Но не произошло замешательства, потому что кто-то другой призвал не останавливаться:
— За нашего капитана, вперед!
— Коммунисты, вперед! — Сыров вырвался вперед, чтоб люди видели его и следовали за ним.
Не было страха, не было растерянности, все перегорело, и оставалась только одна цель: не упасть, добежать до деревенских изб, зацепиться хоть за краешек деревни, чтоб потом бить и бить врага, чтоб ни один не ушел. Сыров не помнил, как секли воздух пули, не видел, как падали рядом люди. Он просто почувствовал, что остался один, что рядом никого нет. Оглянулся, убедился в этом и в отчаянии повалился на землю: почему его, а не других пощадила судьба? Почему? Зачем? Чтобы он до конца испил всю горечь поражения? Чтобы он, переживший этот адский огонь, своими устами рассказывал о позоре, о том, что приказ не выполнен, что деревня все-таки не отбита, держал ответ за живых и мертвых, и как тот изменник, приговоренный к расстрелу в действующей армии, стоял перед своими товарищами, не смея поднять глаз? Как смотреть теперь в глаза Шмелеву, остальным, кто поверит, что он сделал все, что мог, и не его вина, что именно он остался в живых, а не Иванов, не Фомин, не те пограничники. Что теперь делать? Что делать?..