Страница 7 из 19
– Ну-с, сударь, спрашиваю вас, известно ли господину сенатору, что вы в такое время ночи находились еще за чертой города?
– Господин Мальман, – сказал Бенно насколько мог спокойно, – я действительно немного запоздал с моими друзьями, но в этом, полагаю, нет ничего особенно дурного. Что касается того, что я был за городом, это мне никогда не было воспрещено!
– Во всяком случае, я сообщу об этом господину сенатору. Это моя священная обязанность, а я всю свою жизнь не нарушал никогда своих обязанностей и честно служил своей фирме. Ну а теперь марш!
И он быстро зашагал вперед. Мальчики поотстали от него и дружной толпой провожали своего любимца, всячески выражая ему свое сочувствие и негодование против старого соглядатая и доносчика.
На прощание все они дружески пожали ему руку и еще долго смотрели вслед даже тогда, когда он успел уже скрыться в длинном темном проходе цургейденского дома.
– Аи, аи, голубчик, поздненько ты сегодня задержался, ведь скоро одиннадцать часов! – полудосадливо-полушутливо сказал старый Гармс, запирая за ним двери.
– А что? Спрашивали меня?
– Кто тебя станет спрашивать? Кто о тебе заботится или беспокоится? Бабушка не смеет, а дядюшка не хочет! Вот возьми свечу: на лестнице темно, да разуйся лучше здесь, чтобы не стучать каблуками, и ступай осторожней по полу, мой милый!
Закончив свое наставление, старик случайно взглянул в лицо своему любимцу и даже испугался:
– Как ты бледен, родной мой! Уж не болен ли ты?
– Нет, нет, Гармс, это тебе только кажется!
– Ну, уж не знаю, а только выпей рюмочку доброго винца, оно не повредит!
Бенно повиновался, затем осторожно стал пробираться в свою комнату. Плотно закутавшись в одеяло, бедный мальчик, несмотря на теплую летнюю ночь, дрожал как в лихорадке. Что-то принесет ему наступающий день?
Вопрос этот гвоздем засел у него в голове.
Долго-долго не мог заснуть бедняга, а на следующее утро проснулся со страшной головной болью, его знобило, и он был бледен как полотно, но, несмотря на все это, пошел в гимназию: просидеть целый день одному в крошечной комнатке, не видя ни души живой, не имея с кем сказать слова, было бы совершенно невыносимо.
Но вот по окончании классов волей-неволей приходилось идти домой, а затем дома предстояло неизбежное объяснение с дядей, объяснение, в котором он, Бенно, не мог скрыть случившегося, не мог, если не хотел лгать, – а лгать он не хотел: пусть будет, что будет, но надо идти навстречу неизбежному!
У калитки его поджидал Гармс. Его доброе старческое лицо казалось встревоженным и взволнованным.
– Слушай, – сказал он, – господин сенатор спрашивал тебя и приказал, чтобы, как только ты вернешься, немедля шел к нему!
– Ладно, иду! – вздохнул Бенно, и как ни готовился к этому объяснению, все же сердце его судорожно забилось при словах старика.
Гармс тихонько вздохнул.
– Учти, голубчик, что сенатор сильно не в духе, – шепнул он на ухо своему любимцу, – видно, ему опять насплетничали что-нибудь! Но если с тобой случится беда, не забывай, что я здесь, во мне ты всегда найдешь и опору и поддержку, мой милый мальчик!
– Знаю, Гармс, мой верный и надежный друг! – растроганным голосом сказал мальчик и, положив форменную фуражку и книги на стол в своей комнате, прошел в гостиную, где его ожидал дядя.
Тот прохаживался медленными шагами от окна к двери и от двери к окну, у которого сидела в кресле бабушка, тревожно ожидавшая прихода своего внука.
– Подойди-ка сюда, – сказал сенатор, увидев входящего Бенно, – я хочу получить от тебя одно разъяснение. Мальман сказал мне, что видел тебя вчера в одиннадцатом часу ночи за городскими воротами! Правда ли это?
– Да, дядя!
– Где же ты изволил быть в такое позднее время?
Бенно, собравшись с духом, твердо и спокойно отвечал:
– На поле Святого Духа!
– Что я слышу! У паяцев и канатных плясунов! И Гармс дал тебе, конечно же, деньги на этот цирк!
– Нет, Гармс и сейчас ничего не знает об этом!
– Так кто же дал тебе деньги?
– Никто! Я не платил за вход! Я случайно попал в цирк!
– Так эти бродяги – твои интимные друзья?! Цургейден пробирается в боковую дверку балагана и ведет дружбу с цыганами с большой дороги! Прекрасно, нечего сказать! Уж не собираешься ли ты и сам стать фигляром?
Слабый крик, сорвавшийся с губ старушки, прервал жестокую речь сенатора:
– О Иоганнес! Как тебе не грешно? Какого мнения будет о тебе наш мальчик?
– Смотрите! Смотрите, матушка, как он покраснел! Это краска стыда! Спросите его сами, проделывал ли он там, в обществе бродячих оборванцев, разного рода фиглярства или нет! Спросите его сами! Ведь вы еще недавно уверяли, что он никогда не лжет!
Полуразбитая параличом старуха сделала невероятное усилие и, дрожа всем телом, приподнялась немного в своем кресле, протянув вперед свою здоровую руку.
– Поди ко мне, мой бедный мальчик! – воскликнула она. – Поди ко мне! Если ты даже раза два действительно проехался на цирковой лошади, то какой справедливый и разумный человек счел бы это за преступление?
Бенно смело взглянул в глаза сперва дяде, потом бабушке и сказал:
– Бабушка, милая, я признаюсь вам во всем! Я только раз, один-единственный раз ездил на осленке. Я, конечно, не имел ни малейшего намерения этого делать, но те бедные люди так просили меня ради их больного, умирающего ребенка, для которого я надеялся таким образом получить право на второй добавочный сбор, что я не сумел отказать им… но…
– Боже правый! Ты участвовал в представлении, несчастный? Нет! Это невозможно, невозможно! – вскричал сенатор.
– Простите, дядя, ведь я сказал…
– Нет, нет! Довольно!.. Терпение мое истощилось! Я хочу теперь знать еще одно: получил ли ты плату за свое лицедейство? Говори сейчас же!
– Конечно, нет! Как вы можете думать о таких вещах, дядя? Простите меня еще раз, дядя, я обещаю вам впредь быть более осмотрительным в своих поступках!
– Довольно! Довольно я прощал! Ты предал мое имя на поругание! Твой отец тоже все время давал обещания и затем продолжал тот же постыдный и легкомысленный образ жизни, как и раньше!
– Дядя! – воскликнул Бенно, весь вспыхнув. – Оскорбляйте меня, если хотите, но не оскорбляйте моего покойного отца! Скажите мне, в чем именно вы так жестоко упрекаете его, ведь я уже теперь в таком возрасте, когда мне пора знать об этом!
– Молчи! – крикнул на него сенатор. – Твое дело повиноваться, повиноваться и только! Отец твой был недостойный человек, о котором только из великодушия молчат: теперь ты знаешь это, – и довольно с тебя!
Глаза Бенно заискрились каким-то особым огнем.
– Это неправда! Неправда, дядя! – воскликнул он энергично. – Другие люди отзываются о моем отце с величайшим уважением и любовью!
Сенатор злобно тряхнул головой; едкая улыбка искривила его губы:
– Другие люди! Чужие, никогда не знавшие настоящего его характера, так как в нашей семье принято все скрывать от посторонних. Да… Но ты хотел знать, так узнай же, до какого падения, до какого преступления дошел твой отец! Ты сам того хотел…
– Иоганнес! – воскликнула старушка. – Иоганнес, как ты можешь так говорить! Бедный ребенок не должен ничего знать, слышишь, ничего! Я запрещаю тебе!
– Я – не ребенок, мне нельзя запрещать или приказывать! – сказал сенатор резко.
Старуха с трудом поднялась со своего кресла и неверной, шаткой поступью подошла к Бенно. Бледный как мертвец, мальчик едва держался на ногах, предчувствуя что-то ужасное.
– Пойдем, дитя, уйдем отсюда! – шептала старушка, стараясь увлечь его за собой.
Но сенатор преградил ей дорогу.
– Нет, пусть он знает! – крикнул он. – Видишь, Бенно, левая рука твоей бабушки висит, как плеть! Видишь? Это сделал нож твоего отца!
– Молчи! Молчи! Ты должен молчать, когда тебе приказывает твоя мать, или ты забыл четвертую заповедь Закона Божьего? – воскликнула старушка.
– Но я не желаю молчать! Разве не Теодор поразил вас ножом в плечо? Разве это не ваш любимчик, не ваш баловень, которого вы обожали? Однако довольно! – прервал себя сенатор, задыхаясь. – Теперь тебе кое-что известно о своем отце – иди же и рассуди хорошенько, кто прав, я или те люди, что отзываются о твоем отце с уважением и любовью!.. Иди!