Алмазы перуанца

– Нет, зачем же мне печалиться о Бенно, Иоганн? – отвечал тихий женский голос, похожий на вздох. – Разве он не получает самые лучшие отметки, разве он не на лучшем счету у своих преподавателей? Но меня огорчает, что ты не любишь его, что ты преследуешь в этом невинном ребенке его покойного отца, которого ты своей жестокостью и нетерпимостью вогнал в гроб!

Сенатор насмешливо фыркнул.

– Упреки! – сказал он резким тоном. – Пожалуй, можно было бы с большим правом сказать, что его память до сей поры нарушает наш семейный мир и вызывает постоянно досаду и раздражение. Но вот теперь я знаю, почему вы всплакнули. Сегодня день рождения Теодора, не так ли?

Ответом было подавленное рыдание старушки. Бенно чувствовал себя также крайне взволнованным. Сегодня день рождения его отца, а где та одинокая могила, о которой даже и он, сын его, не знает? Чья рука когда-либо положила венок на эту позабытую всеми и заброшенную могилу?

«Я разыщу эту могилу, – решил мальчик, – будь она хоть на краю света. Расспрошу о ней Гармса: он, наверное, знает!»

– Вы говорите, матушка, что я не люблю мальчика, – продолжал сенатор резко и холодно, – и говорите это так, как будто это несправедливость или преступление с моей стороны, но насколько еще хватит в этом отношении моего долготерпения, я, право, не знаю. Вчера я встретил классного преподавателя Бенно…

– Ну что ж, он не мог тебе сказать о нем ничего, кроме хорошего!

– Ну, этого я еще не знаю. Он говорил, что Бенно учится шутя и что хотя он первый в своем классе, но склонен к легкомыслию. Всякая шалость, всякая глупость его товарищей – его выдумка, всякая проделка их нравится ему и встречает его одобрение… Вы, думаю, знаете, матушка, насколько мне ненавистны подобные вещи, мамаша?..

– Знаю, ты совершенно другой человек, Иоганн! Я признаю все твои достоинства, но наряду с ними не могу не порицать твоей нетерпимости. Нельзя же требовать, чтобы шестнадцатилетний мальчик думал и чувствовал, как ты, седовласый старик!

– По крайней мере, он должен приучаться к этому! – энергично воскликнул сенатор. – Я надеялся после сдачи выпускных экзаменов взять его учеником в нашу контору, но вижу, что теперь мне окончательно приходится отказаться от этой мысли. После того что мне рассказал его учитель, нечто похожее на шутки его достойного папаши…

– Нет, нет, не говори так! Теодор никогда не делал ничего дурного, ничего такого, что бы могло служить обвинением для него перед Богом или передо мной, слышишь ли?

– Думайте, что хотите, матушка, но позвольте и мне делать то же. Вот что рассказал мне его учитель. Есть в классе Бенно один преподаватель, очень близорукий; он очень строг, и мальчуганы его не любят. И вот они подвесили на ниточке над его головой бумажного чертика, и всякий раз, когда близорукий учитель склонялся над своей книгой, чертик опускался и щекотал его лысину. Он, думая, что это муха, пытался ее согнать, но в этот момент чертик подымался. Едва только начинал он читать, повторялась та же шутка. И, как вы думаете, кто все это придумал и осуществил? Кто держал ниточку, на которой спускался чертик? – Господин Бенно Цургейден! Тот учитель, который рассказывал мне это, видел все своими глазами.

– Ну и Бенно, конечно, был наказан!

– Нет, современное воспитание преследует какие-то особые цели: учитель преспокойно вошел в класс и понаблюдал, а затем сказал: «Цургейден, выйдите и позовите сюда классного служителя». А когда тот явился, он так же спокойно приказал ему: «Перережьте эту нитку и уберите то, что тут висит». Бенно стоял красный, точно вареный рак, но дальше не было и речи об этой истории!.. Нет, такой пустой, такой легкомысленный человек не пригодится мне в конторе! И знаете, чем тот учитель еще порадовал меня?

– Чем?

– Он сказал мне: «Ваш племянник – талант; вы бы послушали, как он декламирует; у него воистину артистическая натура и наклонности. Ха-ха!.. Как вам это нравится? Я, право же, подумываю отдать его в чужие руки, поместить где-нибудь в чужом доме! Когда я не буду ежедневно видеть его, мне станет намного легче!

С уст старушки сорвался какой-то неясный, подавленный звук:

– Нет, нет, Иоганн, этого не будет! Если только не хочешь вогнать в гроб твою мать, да, вогнать в гроб!.. Ах, боже мой… я не могу… я…

– Полноте, матушка, вам не следует так волноваться. Спокойной ночи, я сейчас пришлю вам служанку! – И он дернул звонок.

Бенно тихонько добрался до своей комнатки наверху и запер за собой дверь на ключ.

Итак, дядя решил отдать его в чужой дом, изгнать его отсюда из-за какого-то паршивого бумажного чертика! Конечно, уйти из этого дома было еще боязно, но ему оскорбительно было сознавать, что это своего рода изгнание, опала. Для впечатлительного мальчика эта мысль казалась чрезвычайно обидной. И все впечатления дня воскресали и сливались у него в одно горькое, тоскливое чувство.

Он сел к окну и, опустив голову в ладони, долго сидел неподвижно, подавленный, разбитый и усталый.

Теперь его товарищи, думалось ему, в кругу родной семьи рассказывают о веселом событии, об удивительном скачке его, Бенно, на норовистом дрессированном осле, и собираются на следующий день отправиться в цирк. Что-то кольнуло в сердце подростка; ему казалось, что он видит ласковые лица этих матерей, веселые, смеющиеся глазки сестер и младших братьев, слышит, как они говорят: «Несчастный Бенно, как безрадостно проходят его молодые годы, – там в этом мрачном неприветливом доме он живет, как в тюрьме». Как часто приходилось ему слышать такие слова! Бенно глубоко вздохнул. К нему никогда не смел прийти ни один товарищ! Когда кто-либо хотел его видеть, то приходил под окно и насвистыванием вызывал его на улицу. Вспоминались ему и последние слова товарищей, когда он расставался с ними сегодня на улице, их вопросы, их искреннее удивление. Как тяжело было ему осознавать все это!

И мальчуган горько заплакал, закрыв лицо руками. Сливы в печной трубе – его тайнике – остались нетронутыми. Бенно бросился на постель и долго рыдал, пряча лицо в подушку, пока наконец усталость не взяла свое и он только после полуночи заснул тяжелым, мучительным сном.

На следующее утро в классе только и было разговоров, что о цирке и первом вечернем представлении. Все собирались побывать там. Сам сеньор Рамиро, директор цирка, успел уже побывать почти во всех богатых и знатных домах, умело и красноречиво предлагая почтить его великолепное цирковое представление своим присутствием и вручая тут же входные билеты.

– Неужели твой дядя не купит тебе билет? – спрашивали товарищи Бенно.

Мальчик, вздыхая, отрицательно качал головой.

– Такого человека, как цирковой наездник, он не пустит даже на порог своего дома!

– Ну в таком случае ты отправишься с нами, – сказал Мориц, – моя мама так сразу решила!

– Или же с нами, так как без тебя, Бенно, все веселье насмарку! – воскликнул другой гимназист.

Бенно отрицательно качал головой:

– Нет, нет, господа, не мучайте меня! То, что вы предлагаете, для меня неприемлемо!

Но сердце его болезненно сжималось, и страстное желание присутствовать на представлении все сильнее и сильнее овладевало им. Что за чудные лошади! А лошади – первейшая страсть Бенно. Почему бы ему не пойти туда, за заставу, в предместье Санкт-Паули? Ведь это ему никогда не воспрещалось! И, надев фуражку, юноша вышел на улицу. Уже издали до него стала доноситься оглушительная бравурная музыка, высоко над полотняной крышей балагана развевался громадный флаг с изображением герба города Гамбурга. Вокруг дощатого балагана шел громадный забор, огораживающий просторный двор; уличные мальчишки всех возрастов всячески старались взобраться на высокий забор, чтобы заглянуть внутрь двора; но вдруг за забором появилась чья-то рука в розовом трико с длинным хлыстом, и вся эта юная гурьба, словно зрелые яблоки с дерева, посыпалась на землю, а обладатель руки в розовом трико взглянул сквозь щель забора, и глаза его встретились с глазами Бенно. Оба они сразу узнали друг друга.