Все эти приговорённые

Как и в случае с Уилмой, это оказалось до смешного просто. Они были смертными. Их нельзя было убедить словами. Но их можно было убедить действием. Демонстрацией. Тогда они смогут увидеть, все сразу, увидеть красоту и значимость этого. И тогда не будет никакой неловкости и никакой задержки с истолкованием. Потом мы сможем спокойно это обсудить, я смогу объяснить им, почему форма всякий раз должна быть точно выдержанной, сбалансированной, так, чтобы соответствовать симметрии момента, точной в своей красоте, блестящей и бессмертной.

Мэйвис Докерти сидела в шести футах от меня, спиной ко мне. К ней я испытывал иные чувства, нежели к Уилме. К Уилме я испытывал благодарность. Но этой женщине я ничем не было обязан. Это я окажу ей честь, преподнесу ей этот дар, который сообщит вечный момент значимости её пустой жизни, так что, в результате, она будет жить вечно.

Я встал позади неё, такой высокий, твёрдо поставив ноги, достал символ божественности из кармана и крепко стиснул его. В тот момент я постиг ещё одну вещь. Что важно достичь особого, требуемого моментом, выражения лица. Лицо должно быть совершенно расслабленным и ничего не выражающим. Всё выражено в мышечном ритме, так что лицо не должно отвлекать. Я подождал, пока они заметили меня, посмотрели на меня, довольно странно. Потом, как и с Уилмой, я просунул руку под её левую подмышку и дальше, чтобы взять в ладонь её правую грудь. Она напряглась от неожиданности и возмущения, и я в своих мыслях властно приказал ей принять это с радостью и не сопротивляясь. Я одним резким ударом загнал символ в её череп, чувствуя, что должен оставить его там на какое-то время. Я отступил назад, оценивая нарядное деревянное украшение, идеально расположенное. Она наклонилась вперёд от талии, в медленном ритуальном движении, и лишь один штришок несколько подпортил картину. Её нога производила довольно нелепые взбрыкивающие движения.

Я поднял глаза, ожидая от них благоговения и благодарности, надеясь, что этот изъян не огорчил их, что этот изъян компенсирован композиционным совершенством, и увидел, как ее муж и большущий человек в униформе бегут ко мне, в то время как Стив Уинсан со всех ног бросился вон из комнаты.

Человек в униформе выхватил из кобуры свой пистолет и ударил меня по лицу. Я тяжело осел. Я не мог двигаться, но отдавал себе отчёт в происходящем. Это озадачило меня. Это казалось таким нелепым поступком. И женский вопль прозвучал нелепо. А потом, внезапно, я осознал свою ошибку. Я слишком многого от них ждал. Действо было просто недоступно их пониманию. Они не сделали никакой попытки понять. Они совершенно упустили его значимость. И я посмеивался в душе и знал, как я накажу их. Позднее, осознав, они станут молить, упрашивать, чтобы я им объяснил. Они поступили опрометчиво. Они обидели меня. Так что это моё право и моя привилегия - не пускать их в свой внутренний мир.

Они свели вместе мои запястья и надели на меня наручники. Убрали тело. И это создало для меня проблему, которая меня беспокоила. Да, я мог отказаться с ними разговаривать, но даже в движениях моего тела останется смысл для тех, кто будет внимательно наблюдать. Это свыше моих сил - делать что-нибудь, вообще лишённое значения.

Через некоторое время я справился с этой трудностью. Я не дам им никакой подсказки, ни словом, ни жестом. Когда они увидели, что я пришёл в сознание, меня усадили в кресло. Я не оказал им никакой помощи. Раз уж они усадили меня туда, я оставался там, уйдя глубоко в себя, уставившись в пустоту, я смеялся над ними. Я не дам им ничего. Как бы они ни умоляли, я не дам им ничего. Они всё донимали меня, кричали на меня, тянули меня в разные стороны. Я принимал все позы, которые они мне придавали, но сам не сделал ни единого движения. А вскоре я обнаружил новый талант, который меня порадовал. Я мог громко мыслить, так, что их голоса доносились до меня издалека, размытые, мало что значащие, лишённые смысла. Когда вы способны это делать - а я уверен, что это дано очень немногим - теряет смысл течение времени. Год становится минутой, а час - жизнью.

Я отдавал себе отчёт в том, что пришли другие люди. Новые. Постарше, с важными лицами. Я сидел там. Смотрел в пустоту. Я дал отвиснуть своей челюсти. И чувствовал, как слюна струйкой стекает из уголка моего рта мне на грудь. Я мог полностью отгородиться от них. Они ничего от меня не добьются. Во мне заключены бездонные глубины, тысяча тайников. Где никто не сможет преследовать меня и вытащить на свет.

И в одном из затемнённых мест я начал воссоздавать эту картину из давнего прошлого. Каждый листик. На каждом листике - пять кончиков. На это уйдёт очень долгое время, а закончив, я смогу начать это заново. С величайшей осторожностью.

Кто-то подошёл ко мне издалека, взял мои скованные руки и задрал их кверху, так, что они оказались у меня над головой. Потом отпустил их. Я продолжать держать руки там. Я не хотел себя выдать. Я скорее буду держать их поднятыми, пока они не высохнут и не отомрут, пока мои плечи не заклинит в таком положении, чем выдам себя каким-нибудь осознанным движением.

А потом кто-то довольно мягко взял мои кисти рук и опустил их мне на колени. Тогда я понял, что победил их всех. Это было последней проверкой.

Теперь они оставят меня в покое. Я никогда не посвящу их. А значит, я буду единственным, кому это открылось, за всю историю мироздания.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ (ДЖОЗЕФ МАЛЕСКИ -ПОСЛЕ)

РОЙ КАРРЕН высадил меня у ресторана "Шэттокс Пайн Три". Он стоял у дороги, неподалёку от полицейского участка. Было уже одиннадцать утра. Воскресное утро. Я понаблюдал, как он едет по дороге. Медленно. У меня было такое чувство, словно кто-то ободрал кожу с моего лица и приклеил её обратно, намазав слишком много клея. Потирая челюсть, я нащупал бакенбарды. У меня было какое-то странное чувство. Это вызывало в памяти один случай из детства. Когда мне предстояло средь бела дня заявиться на празднование Хэллоуина одетым как пугало огородное. Пойти одному, и чтобы при этом всё надо мной смеялись. Все взрослые.

Я зашёл в ресторан. В воскресенье здесь подают большой завтрак, подают до полудня. Обычно я сажусь у стойки. Но как только я прошёл в дверь и увидел, что все они смотрят на меня, я понял, что если я сяду у стояки, они станут задавать мне всякие вопросы. Обычно я не против этого. Наверное, мне в какой-то степени нравится быть в курсе событий. Вроде крупной аварии на главной магистрали и тому подобного. Я захожу, и меня спрашивают об этом, и я им рассказываю. Но я видел, что им хочется узнать про утопленницу и про тех людей, и про всё остальное, и мне просто не хотелось об этом говорить. Так что я повернулся, прошёл дальше, к одной из кабинок, проскользнул внутрь и сдвинул кобуру, так, чтобы не давил пистолет.