Перекрёсток

Все-таки выследила их Рваная Грудь. Выследила, подкралась, ударила по затылку мокрой тяжелой шкурой. Оглушила. И теперь пьет его унижение, как жадные слепни пьют сладкую кровь копытных. Гордится, что вновь показала охотнику назначенное ему волей Праматери - грязь у ног Умеющей Рожать. Старая гиена...

Большелобый беспомощно забарахтался, пытаясь встать. Руки и ноги не слушались, земля не хотела отпускать его от себя, и, слыша злорадный смех Рваной Груди, он не сдержался и застонал. Не от боли (хоть боль свирепо глодала затылок) - от унижения.

Как случилось, что эта ходячая падаль сумела подкрасться неуслышанной, сумела одним ударом свалить его, охотника и воина? Зачем, ну зачем он не умер от ее удара? Умереть лучше, чем слышать смех, достойный вонючей пасти пожирателя трупов...

Новая мысль обожгла Большелобого, заставила вскинуть лицо над травой, оглядеться в испуге. Сероглазая... Успела она убежать или нет?

Нет. Не успела. А может, не захотела унижать себя бегством. Здесь она. Стоит, смотрит в небо, на лице - брезгливая скука. Гордая...

Великое Небо, неужели Сероглазая когда-нибудь станет похожа на свою породительницу?! Нет, нет, не может случиться такое зло! Вот стоит Рваная Грудь, старейшая из колдуний, зажигающих огни перед каменным ликом Праматери, - грязная седая тварь, вонючая, кривозубая... Никогда, даже в самые свирепые морозы не запахивает она меховую безрукавку (такую же грязную, как и то, на что она одета). Так и ходит, не зная стыда, не скрывая омерзительные, ссохшиеся свои груди, одну из которых исполосовали когда-то рысьи клыки. Ходит так, чтоб каждый встречный видел: перед ним одна из Вислогрудых. О Небо, отыщется ли среди твоих порождений более мерзкое?!

А Сероглазая... Большелобый снова глянул на Сероглазую, и сразу забыл все - и позор, и боль, и отвратительную свою победительницу. Потому, что это была Сероглазая. Потому, что она была, ходила по земле, жила. А значит, было для чего жить и Большелобому.

И Рваная Грудь тоже смотрела на Сероглазую, только иначе - с бешеной злобой.

А Сероглазая не смотрела ни на Рваную Грудь, ни на Большелобого. Она смотрела на тучи.

Бешенство клокотало в глотке Рваной Груди, пузырилось на ее губах клочьями желтой пены, и она сплевывала эту пену в Сероглазую вместе с визгливыми выкриками:

- Я говорила тебе! Столько раз говорила, сколько листьев на дереве, сколько травы в лесу! Я говорила: "Не подпускай к себе этого пожирателя жаб!" А ты?! Может, ты глухая?! Или ты больше не понимаешь слова?!

Сероглазая нехотя шевельнула губами:

- Твои слова - да.

- Я научу тебя понимать их снова. - Рваная Грудь будто бы вдруг успокоилась, будто даже ласковость появилась в ее голосе, и это было страшнее, чем яростный вопль. - Научу! Я буду драть твою поганую шкуру, клочок за клочком, до живого мяса, пока не склонишься перед волей Праматери, ты, вонючая падаль! Волчья жратва! Плоскогрудая! Мертвый живот!

Губы Сероглазой скривились еще сильнее, едким презрением сочились ее слова:

- Склонись перед волей Праматери сама. Ты, бывшая в Святилище в Ночь Выбора; ты, своими руками бросавшая гадальные палочки на каменные колени Изначальницы Рода; ты, видевшая все. Большелобый обещан мне!

- Ты получишь его не раньше, чем придет назначенное Праматерью время! - ощерилась Рваная Грудь.

- Долго ждать. Не хочу. - Сероглазая упрямо дернула плечом. - Осень, зима - долго. Хочу теперь, сразу.

А к Большелобому постепенно возвращались силы. Он уже стоял на коленях, тяжело упираясь ладонями в мягкую лесную землю, обильно проросшую побуревшими к осени травами. Шум в голове стих и не глушил более ни гул путающегося в древесных вершинах ветра, ни злые голоса ссорящихся женщин. Что такое говорила Сероглазая? Теперь? Да, если бы не сумела выследить их эта недоеденная рысью старая жаба, все случилось бы уже теперь. Рука Большелобого скользнула за пазуху, нащупала там амулет Вислогрудой Матери с Пробудившимся Животом. Когда-то теперь удастся надеть его на шею Сероглазой? Неужели только весной? Так долго, долго, долго придется ждать...

Нельзя скулить. Надо слушать: снова говорит Сероглазая.

- Не утруждай свой дряхлый язык, - говорит она Рваной Груди. - Я больше не хочу слушать тебя. Теперь я буду слушать только то, что говорит Большелобый. Он сильный и смелый, он кормит и защищает. Он хороший - лучше тебя и всех таких, как ты, умеющих только жрать и злиться, разучившихся даже рожать. Если бы не он, не другие охотники - вы бы все передохли с голоду!

Сероглазая сказала правильное, хорошо сказала. Аж трясется Рваная Грудь, ее мерзостное лицо посинело от ярости. Сумеет ли она придумать слова, которыми можно ответить? Сумела. Отвечает:

- Ты осмелилась? Осмелилась восхвалять одного из тех, чью никчемность Праматерь отметила вечным позором, болтающимся между ног? Или мои дряхлые уши слышат то, чего нет? Или ты забыла о судьбе Тихой? Прости, Прародительница, что опоганила рот именем мерзейшей... Так ты забыла?!

Она угрожает судьбой Тихой, эта старая гиена... Страшная, страшная угроза. Великое Небо, защити, не дай свершиться такому с Сероглазой!

Это было давно, две зимы назад. Тихая захотела себе Волкогона, который принадлежал другой, а это - зло. И она захотела его не так, как учат колдуньи: сделай нужное, и пусть убирается из твоей хижины, пока не понадобится опять. Она захотела его навсегда, а такого Праматерь не прощает. Тихая и Волкогон убежали от гнева колдуний в лес, но не спаслись. Вислогрудые заставили охотников пустить по следу собак, и погоня была недолгой.

Волкогону повезло - его убили на месте. Правда, охотники, из тех, которые ходили догонять отступников, с ужасом рассказывали потом, что колдуньи сожрали его труп. Сожрали сырым, еще теплым на глазах Тихой и охотников - в назидание. Может быть, так и было. Но судьба Тихой была еще тяжелее. Вислогрудые затащили ее в Святилище, и ночью что-то делали с ней - крики были слышны даже в самых дальних хижинах. А утром колдуньи праздновали победу над непокорными. Они приволокли еще одно изваяние Праматери и поставили среди хижин - тоже в назидание. А когда их спрашивали, умерла ли Тихая, они только щерились радостно и хищно.