Кормилица по контракту

Вале показалось, что ей со всего маху дали звонкую оплеуху. Она едва не вскрикнула от ужаса и, как ошпаренная, выскочила за дверь.

Вихрем пронеслась по ступеньками, не помня себя, вбежала в детскую, бросилась на постель и отчаянно зарыдала.

Малыш в манеже удивленно таращил на нее глазенки и кривил мордашку, тоже собираясь зареветь.

Никогда в жизни Валя не испытывала такой душевной боли. Даже предательство Тенгиза меркло в сравнении с этим невероятным по жестокости предательством. Выгнать ее вон, указать ей ее место, низвергнуть на роль прислуги, нерадиво выполняющей обязанности — и все это после страстных объятий, поцелуев и обещаний, что вскоре между ними не останется никаких секретов! Эх, Вадим, Вадим! А еще напевал в уши, какая она замечательная девушка, божился, что никогда ее не обидит. Конечно, Лика — фея, волшебница, добрый гений, а она, Валя, просто-напросто деревенская дурочка, которой можно воспользоваться и выкинуть за ненадобностью, как старую тряпку.

Валя вдруг вспомнила, что именно так и говорил ей Тенгиз про то, чем закончатся их с Вадимом отношения. «Об тебя ноги вытрут и выбросят, когда придет срок». Неужели он оказался прав?

Валя, всхлипывая и шмыгая носом, приподнялась на диване. Антошка уже вовсю куксился в манеже, размазывая кулачками по щекам слезы и сопли.

— Ма-ма-ма!

— Я тебе не мама, — сердито сказала Валя, — я только нянька. Вот доработаю еще пять месяцев и уйду. Пусть твой отец ищет себе другую дуру!

— Ма-ма-ма! — настойчиво и горестно повторил малыш и, встав на ножки, уперся лобиком в манежные прутья.

— Так уж и быть. — Валя, как была, растрепанная, с мокрым, красным лицом, встала, взяла Антошку из манежа, уселась с ним в кресло, расстегивая блузку.

Малыш тут же, по-хозяйски обхватил грудь обеими ладошками, зачмокал, прикрыл глазки.

— А ты гурман, — уже без злости, остыв, тихонько проговорила Валя, — любишь вкусненькое.

Она кормила Антошку и думала о том, что больше не пойдет к Вадиму. Ни за что не пойдет. Нужно иметь гордость. Доработает и уедет отсюда. Снимет квартиру, выпишет из Ульяновска Таньку, положит ее в столице на обследование. Теперь у нее на все есть средства. А чужого ей не надобно, пусть Вадим не беспокоится.

Накормив малыша, она одела его для прогулки и спустилась с ним вниз. Наталья уже приготовила коляску, та стояла у самой двери, колеса были тщательно вымыты, перинка и подушечка взбиты.

На веселый голосок Антошки из гостиной выглянула Кира.

— Гулять собрались?

— Да, пойдем, подышим свежим воздухом, — как можно спокойней ответила Валя.

Кира подошла к коляске, поправила на Антошке шапочку, сунула ему под воротник платочек, чтобы не запачкал слюнями комбинезон. Валя молча наблюдала за ее действиями.

— Что у тебя с глазами? — Кира подозрительно посмотрела на ее лицо с опухшими от слез веками.

— Ничего.

— Опять плакала? Продолжаешь фантазировать невесть что?

— Это не фантазии. Между мной и Вадимом все кончено, — ледяным тоном произнесла Валя и толкнула коляску к порогу.

— Вот как? — Кира, по своему обыкновению, удивленно вздернула брови. — В чем же причина? Неужели только в том, что он невежливо поговорил с тобой утром?

— И в этом тоже. И еще во многом другом. Я не хочу сейчас это обсуждать.

— Не хочешь, как хочешь. — Кира распахнула перед Валей дверь. — Счастливо вам погулять.

Валя скатила коляску с крыльца и поехала к воротам. Она твердо решила, что сегодня не пойдет в березнячок. Зачем душу травить — ведь это их место, их с Вадимом, то, где зародилась их любовь.

Любовь? Валя жестко одернула себя. Нет, это была вовсе не любовь. Так, развлечение от скуки, которое нужно поскорее забыть. Она здесь, в этом доме лишь ради денег, ради того, чтобы зацепиться в Москве, помочь семье встать на ноги, наладить свою собственную жизнь. А привязанность к ребенку — просто материнский инстинкт, заложенный в каждой женщине. С глаз долой — из сердца вон.

Валя изо всех сил пыталась не улыбаться малышу и вообще, обращать на него как можно меньше внимания, однако у нее это плохо получалось. Антошка вызывал в ней умиление и нежность, несмотря на горькую обиду и гнев на Вадима. В конце концов, она сдалась и принялась, как обычно, ласково сюсюкать с ним, играть в «ладушки» и «прятки», брать из коляски на руки, показывая проезжающие мимо машины, птичек и кошек. Малыш восторженно и громко смеялся, демонстрируя четыре молочных зуба, прорезавшихся за последние месяцы.

Валя не заметила, как пролетело два часа. На душе у нее по-прежнему было тоскливо, но уже спокойно. Она смирилась, перестала надеяться, перестала гадать, что же такое произошло с Вадимом. Произошло, так произошло. Значит, не судьба им быть вместе.

Они с Антошкой вернулись домой, и дальше все пошло по привычному расписанию: обед, кормление, дневной отдых, болтовня с Кирой.

Вадим в детской не появлялся. Валя увидела его лишь поздно вечером, спустившись вниз, чтобы заказать для себя на кухне клюквенный кисель. Он стоял посреди холла, прижимая к уху трубку сотового и напряженно прислушиваясь к тому, что ему говорил абонент. Заметив Валю, Вадим насупился и резко надавил на «отбой». Затем, ничего не говоря, повернулся и быстро ушел в кабинет.

Она добрела до кухни, стараясь подавить в себе гнетущее ощущение пустоты и отчаяния. В душу ей закралось сомнение: сможет ли она нормально существовать здесь, в доме, если Вадим так и будет подчеркнуто избегать ее, демонстрируя неприязнь и отчужденность? Ведь нервы не из железа сделаны, так и тронуться недолго.

Валя была настолько подавлена и убита, что даже позабыла, зачем шла. Добрый Валерка, глядя на нее, сочувственно повздыхал, потом накормил вкуснющей кулебякой, напоил чаем — все в доме каким-то невероятным образом уже знали об их с Вадимом разрыве. Знали и сочувствовали Вале, считая ее жертвой хозяйской прихоти.

Так прошел день. Назавтра все было точь-в-точь так же. Вадим в детскую не заглядывал, встречаясь с Валей, сухо кивал, и обходил ее стороной.

Она заметила, что он почти не расстается с мобильником. Телефон то и дело звонил, Вадим брал трубку, лицо его тут же становилось непроницаемым. Он слушал, ничего не отвечая, если видел поблизости Валю, хмурился и спешно исчезал, а вернувшись после разговора, выглядел еще более суровым и мрачным.

Валя старалась не обращать на все это внимания, продолжала заниматься делами, нянчилась с ребенком, но сама себе напоминала робота, у которого вместо живых эмоций лишь электронная программа, требующая неукоснительного выполнения.

К концу пятого дня Кира не выдержала:

— Так больше не может продолжаться! Посмотри, ты похожа на тень. Давай, я поговорю с Вадиком начистоту.

— Зачем? — Валя смотрела на нее пустыми глазами, безвольно склонив на бок голову.

— Затем. Не хочу видеть, как ты чахнешь от любви.

— Он ничего тебе не скажет.

— Скажет. — Кира решительно пошла к двери.

— Подожди, — слабо попыталась удержать ее Валя, но та уже была за порогом.

— Не волнуйся, дорогая, все будет в полном порядке. — Кира помахала на прощанье рукой и скрылась в коридоре.

Валя без сил откинулась на спинку дивана. Ей было все равно. Может быть, она чувствовала бы себя не столь безнадежно одинокой и непонятой, если бы знала знаменитое стихотворение Марины Цветаевой, начинающееся словами:

Это написано о прошедшей любви. О предательстве, о горькой доле женщины, ставшей вдруг не милой, а постылой. О том, что так бывает довольно часто и со многими.

Но Валя не читала Цветаевой и вообще мало интересовалась поэзией. Поэтому всю свою боль она переживала только в себе, уверенная, что лишь ей одной так не везет в личной жизни, ощущая себя глубоко несчастной, покинутой и никому не нужной.