Скорлупа

В детские годы я был замкнутым. К себе мальчик с большими, вечно грустными глазами допускал только близких. Любая попытка определить меня в детский садик или лагерь воспринималась, как желание взрослых отдать на растерзание или посадить в тюрьму. То, что другими детьми воспринималось весело и радостно – общение с себе подобными, смена обстановки, – для меня было сущим адом и испытанием. Я обязательно должен был чувствовать рядом с собой родного человека, иначе душа со страхом пряталась, уверенная, что сейчас ей обязательно будут делать больно. Правда, к тем, кто часто был рядом, я постепенно привыкал и принимал в свой круг, так появлялись друзья.

В подростковые годы я резко изменился. Людей, которых я подпускал вплотную к своей душе, стало очень много. Можно сказать, что я сам очень хотел раскрыться каждому встречному. Я навёрстывал упущенное. Видимо, очень хотел показать, что я необычный, что меня можно и надо любить, хотя и непонятно пока, за что. Это было хорошо, пока компания, в которой я вращался, состояла из людей, бережно относящихся к такой открытой душе. Такова была моя первая школа. Но потом, велением судьбы, я очутился в школе совсем другой, с людьми, коих в нашем жестоком мире большинство. Теперь, я думаю, так и надо было, а то что за размазня бы вышла. Именно они дали начало к обучению того, что надо закрываться от некоторых людей, чтобы на них наплевать, чтобы они становились для меня нулём, просто никем, и тогда их «удары» не приносили никакого вреда.

Со временем людей, меня окружающих, становилось всё больше и больше. У меня появились десятки знакомых, друзей, причём все эти люди настолько отличались друг от друга, что одни никак не могли бы предположить, что я также дружу и с другими. А если бы узнали, то очень удивились. Такая «неразборчивость» была, скорее всего, результатом желания расширить круг общения, иметь максимальное количество друзей и знакомых. Но вовсе не потому, что мне не хватало общения, а просто хотелось, чтобы абсолютно все вокруг были друзьями, а врагов не было вообще. Этакая трусость иметь ссоры, проблемы, негативно настроенных против меня людей. Ведь враг будет наносить удары в ранимую душу, чего дико не хотелось и вызывало страх.

Зато после этого я научился прекрасно, легко, без напряжения общаться в совершенно разных компаниях, по всей длине социальной лестницы, начиная от утончённой интеллигенции и заканчивая практически гопниками. В любой такой компании или тусовке я чувствовал себя и общался на их уровне. Причём не играл, а просто переходил в другое состояние. Видимо, все эти состояния… ипостаси… во мне мирно уживались… ну, может, и не совсем мирно, но им приходилось. Поэтому одни компании были, несомненно, предпочтительнее других, но из каждой я почерпывал что-то очень нужное мне.

Получается, что я прошёл все части моего смешанного последующего психологического состояния по порядку. Сначала замкнутость, потом открытость… ну совсем противоположные вещи… но я должен был их пройти, ведь эти противоположности потом будут мирно во мне соседствовать.

И вот наконец всё стало по-другому. Я научился управлять этим процессом, да и циничности стало чуть больше. Мне было необходимо только расставить правильно приоритеты, понять, а точнее, внушить себе, к кому стоять лицом, а к кому спиной. Правда, душа не всегда слушалась доводов мозга. Поэтому самое главное было уговорить её согласиться с приоритетами, им выбранными. Процесс часто бесполезный, но зато когда душа получала пару раз от правильно выбранного мозгом врага, то она уже не так удивлялась и быстро соглашалась отвернуться и закрыться. К сожалению, были и ошибки – мозг-то тоже мой, а не Зигмунда Фрейда.

Возможно, именно это умение закрываться и дало почву для появления «скорлупы», то бишь замкнутости и отрешённости от всех. В неё я потом стал уходить не только когда меня пытаются «бить», а просто для ощущения безопасности, что потом стало неотъемлемой частью жизни.

В основном «скорлупа» нужна, когда я либо в центре внимания, либо в компании не совсем близких или довольно агрессивных людей. Некоторым открывать душу не было надобности, так как их общение сводилось к красивым колкостям и стёбу друг над другом. Обычный разговор был им неинтересен, так как не нёс в себе позитивной информации, не давал блеснуть ярким интеллектом и главное не имел за собой последствий душевного характера. Хотя не откажусь от того, что мне такой способ общения позже тоже стал нравиться, но только если оппоненты были давно знакомыми людьми. Очень смешно – хоть я и знал, что стёб это их конёк, на котором они давно скачут наперегонки друг с другом, но боялся их обидеть. Мои смешные объяснения, что именно я хотел сказать, они называли оправдыванием совсем не нужным и считали меня наивным, простодушным и интеллектуально медлительным – этаким добрым тюфяком. Естественно, они не понимали, что в таком расслабленном состоянии, по необходимости душевного отдыха, я нахожусь только с ними. А в другой компании – малознакомой, я собран, нервы натянуты, в голове мелькание образов и всех оттенков нашей беседы… И только близкие друзья знали горящую душу, быструю реакцию на любые темы, способность легко перескакивать с темы на тему за доли секунды и смотреть на привычные и стандартные вещи со стороны, как бы сверху, «взлетая» над самим собой. Иногда два оппонента, которые либо говорили об одном и том же, но с разных сторон; либо, наоборот, отвечали совсем не в тему друг другу и от этого ещё больше запутывались и злились. Так вот, слушая их, которые никак не могли договориться друг с другом, я понимал обоих, и иногда, если хотел, мог легко подправить русло их беседы в нужном направлении.

Ещё я не терпел лжи. Не любой, конечно. Если человек меня в чём-то обвинял, чего на самом деле не было, меня захлёстывала волна несправедливости, с которой я почти не мог справиться. Хотя иногда и мог сдержаться. Но если мой обвинитель был полностью уверен, что я негодяй, и с пеной у рта это доказывал, тут плотину терпения прорывало, и пока я не доказывал обратное, не успокаивался. Самое смешное, что я над собой в это самое время посмеивался со стороны, вместе с теми, кто подшучивал над моей привычкой оправдываться, и даже презирал себя за такой примитив вербального общения. Ведь обычно у нормальных людей всё наоборот: большинство спокойно переносят беспочвенные обвинения, зная, что это чушь, а раздражаются только когда обвинения попадают в цель. Эта глупая привычка провоцировала близких знакомых на колкости, в надежде услышать мои «оправдания». Но на меня это не действовало, я знал неискренность их обвинений, и всё сводилось к шуткам. То есть я, может, и оправдывался, но уже подыгрывая.

Тем не менее эти близкие люди мне были нужны. Из-за частых нервных нагрузок и срывов, или от чрезмерной чувствительности, или благодаря уготовленному пути, мне постоянно требовался душевный покой, который, соответственно, зависел от окружающих. Поэтому я никогда не лез на рожон, даря им свои спокойствие, добрую душу, понимание, хорошее отношение, и то же самое ожидая от них. Но в то же время душа была полна контрастов: с теми, кто мне совсем не нравился, я не собирался либеральничать, дипломатия в этих случаях не для меня. Минимум – я всем своим видом показывал своё отношение к ним, а максимум – с упрямством шёл на сильную конфронтацию. И за это упрямство частенько страдал.

Но не только потребность в покое накладывала привычку быть со всеми в хороших отношениях. Был в душе ещё один нестандартный уголок. Я не мог причинить боль другому. Просто физически не мог. Это мне противоестественно, ведь любая боль, причинённая человеку, воспринималась мною как своя собственная. Мало того, мне легче перенести свою собственную боль, чем причинённую другому по моей вине. Сказав что-то такое, от чего собеседник начинал тяжело переживать, я чувствовал, как боль накатывает на него волной, как сжимает горло. В этот момент наши души сливались, и если человек погрубее, то мне было даже больнее, ибо моя душа слишком восприимчивая. А ведь бывало и по-другому, что я зря мучился – тот, кому я ненароком сделал больно, и не думал переживать, а я сам себя так накручивал, что скорее получалось, что это он меня обидел.