Страница 17 из 21
Казаки сказали мне: «Как здесь весело», – и действительно было весело, не то что у нас в неприветливых фанзах, провонявших от скученного во дворах навоза, невылазной грязи улиц, никогда не просыхавших; не раз приходилось кавалеристам позавидовать чистоте бивачного расположения пехоты. Уже стемнело, мы проходили мимо других биваков, горели костры, везде были слышны песни. Вдруг послышался топот лошадей, и мимо нас проехала коляска, запряженная парою рослых лошадей; в ней сидели два артиллерийских офицера. Давно я ничего подобного не видал, мы как будто попали на другую планету, более культурную и счастливую. Но чему я более всего позавидовал, это было существование телеграфа, посредством которого можно было беспрепятственно переговариваться с внешним миром. Без четверти девять мы пришли в Ляншангуан, издали еще мы видели многочисленные огни большего расположения войск.
Внутри обширного двора за длинными столами, освещенными садовыми фонарями, сидели за ужином граф Келлер и человек двадцать его штаба, уполномоченных Красного Креста и гостей, прибывших с донесениями офицеров. Милый хозяин и все ужинавшие меня приняли радушно; я обошел стол кругом, пожимая всем руки, и уселся между Келлером и его симпатичным начальником штаба, полковником Орановским. Пока комендант отряда граф Комаровский меня кормил, а Келлер подливал вина, на меня сыпались вопросы о нашем житье-бытье, о действиях нашего отряда. Я отвечал сдержанно, не входя в подробности, и передавал о делах так, как они были сообщены официально в донесениях командующему армией. Меня подняли на смех; оказалось, что было известно до мельчайших подробностей все, что у нас происходило, но никто не настаивал, поняв, что я об этом говорить не желал. Проболтали мы очень весело и разошлись довольно рано, так как завтра в 7 часов утра Келлер уехал осматривать передовую позицию. Федор приготовил мне постель-мешок в палатке Келлера, он до сих пор не исправился: постель была так разложена, что в нее нельзя было влезть. У нас с Келлером была задушевная беседа. Не знал я тогда, что мы больше не увидимся; мы легли спать, но долго еще разговаривали; казалось, что никогда не хватит времени высказать все, что у нас было на душе.
24 мая. Келлер разбудил меня своим милым веселым смехом. По-прежнему пили вместе какао и ели яйца всмятку. Приведенные из России лошади мне очень понравились, в особенности кабардинец, купленный в конвое у подъесаула Федюшкина; недурен также Карабах, уступленный мне бароном Ф. Мейендорфом, но он немного тяжел, и у него был малый шаг, что очень утомительно в походе с казаками, идущими широким шагом верст по 6–7 в час. Когда я покупал этих лошадей, одну в Петербурге, другую в Москве, они мне показались чуть ли не росту пони в сравнении с моими гунтерами, на которых я охотился на лисиц в окрестностях
Рима, а здесь, привыкши уже к забайкальским и монгольским маштачкам, они казались рослыми. В память кабардинца, славно прослужившего мне в Турецкую кампанию, я назвал его Джигитом, а Карабаха назвал Али в честь моего парадера[50] в Конной гвардии.
Когда Келлер и я прощались в этот раз, мы были еще более взволнованы, чем при прощании в Ляндансяне; было ли это предчувствие, что мы на этом свете более не увидимся?
Келлер уехал, а я пошел в лавку купить запасы провизии, которые у меня истощились: сахару, рису, консервированного масла, коньяку и карамели. Не я один, почти все офицеры ощущали потребность сладкого: при появлении маркитанта у него в первый же день скупались конфеты, карамели и леденцы, вероятно, это было требованием организма.
Комендант отряда рассказал мне о похождениях отставного сотника Кубанского казачьего войска Дмитренко, приговоренного к смертной казни через повешение за ограбление мирных жителей и убийство двух китайцев, защищавших свое добро. Он был предан суду по настоянию графа Келлера, вызвавшего для расследования военного следователя.
Смертный приговор, однако, впоследствии был заменен ему 20-летней каторгой.
Я назначил выступление в 11 часов, но мои казаки все копались и никак не могли собраться. Вчера и сегодня их самих и лошадей накормили на славу, и им так здесь понравилось, что они уже обращались ко мне с просьбой продневать, будто это было крайне необходимо лошадям. Мне самому уходить не хотелось, но я не поддавался соблазну. Меня поддерживало сознание, что достаточно было бы одного моего слова, чтобы Келлер испросил у командующего армией моего перевода в Восточный отряд.
Но слова этого я не хотел сказать: я считал малодушием уходить из назначенного мне места служения только потому, что мне было бы приятнее быть под начальством дорогого товарища. Я решил воспользоваться дружеским предложением Келлера только в крайнем случае.
В Ляншангуане имелись интендантские склады; были заготовлены большие запасы муки, крупы, овса, сена, всего того, чего не имелось у нас ни в Саймацзах ни в других местах, нами посещаемых. Мы выступили в половине двенадцатого. По совету моего урядника, бывшего в этих краях, мы поднялись на другой перевал южнее того, через который мы проходили вчера; второго подъема здесь не было, но путь был кружнее. Мы пришли в Сунцзяфа, корда уже темнело, полил сильный дождь, и я решил здесь переночевать.
Генерал Ренненкампф предупредил меня, когда я выезжал из Саймацзы, что японцы, может быть, перейдут в наступление, когда узнают, что большая часть угрожавшего им отряда отошла назад. В таком случае Забайкальская дивизия отступит по направлению к Цзянчану, преграждавшему путь наступления на Мукден. Там имелось продовольствие и фураж, чего не было вовсе в Саймацзах.
Если бы ожидание генерала сбылось, и Саймацзы было бы теперь занято японцами, то путь на Цзянчан был бы мне прегражден; я об этом думал раньше: из Ляншангуана я мог бы пройти в Цзянчан другой дорогой, по Цаохэ, через большой (средний) Фыншуйлин, Гоньгауцзы и Сяосырь, но это был бы большой круг, и я решил попытаться пройти напрямик, а если путь был бы отрезан, то я надеялся найти где-нибудь обход и миновать встречу с японцами, которая была бы теперь очень нежелательна, так как я вел с собою ценных лошадей и потерять их ни за что не хотел бы.
По сведениям, полученным в Восточном отряде, небольшие разъезды японцев и хунхузы могли бы быть мною встречены на этой дороге; поэтому, заночевав в Сунцзяфа, я принял предосторожности против нечаянного нападения; едва ли только они оказались бы действительными, если бы неприятель попытался бы нас атаковать: поставленные мною у запертых ворот дневальные спали преспокойно всю ночь, и пришлось дневалить мне самому, пока я тоже не уснул.
25 мая. В 3 часа утра я разбудил казаков. Потягиваясь да позевывая, они стали выводить лошадей на водопой, потом подвесили торбы с зерном, и началось продолжительное чаевание, точно совершалось какое-то священнодействие. Я понукал, торопил казаков, ругался; ничто не помогало – они копались бесконечно с седловкой и навьючиванием, и мы выступили только в четверть шестого, т. е. через два с четвертью часа после того, что я разбудил свою команду. Я сел в первый раз на Джигита, у него был шаг верст по семь и даже больше в час; было очень весело идти таким аллюром с небольшим разъездом на добрых конях. В большом отряде такой аллюр был бы слишком утомительным для лошадей с малым шагом, вынужденных все время рысить. Там, где вчера мы видели 9 голов скота, теперь их паслось 20. Как было бы хорошо загнать их в полк; это было бы возможно только, если бы мы знали наверно, что отряд в Саймацзах; если же там были японцы, то пришлось бы бросить скотину, так как по сопкам и кружным путем вести ее было бы немыслимо.
По направлению к Саймацзам послышались выстрелы. Казаки говорили: «Ваше высокородие, там залпуют». Если там стреляли, значит, наши не ушли. Оставалось еще часа два ходу.
Когда мы выехали в долину Бадаохэ, по ту сторону реки показались девять пеших солдат, идущих врассыпную вверх по течению, в одном направлении с нами. Казаки сжались в кучу; «Японцы», – услышал я шепот урядника. Хотя они были не далее 400 шагов от нас, но я простым глазом не мог разобрать, действительно ли то были японцы или наши; попробовал разглядеть в бинокль, но это на ходу оказалось невозможным, потому что мой бинокль Цейсса, увеличивавший в 12 раз, имел малое поле зрения, и навести его можно было, только стоя неподвижно, останавливаться же я не хотел, чтобы не обращать на себя внимания соседей, пока не выяснилось, кто они такие. Они в нас не стреляли, значит, нам не о чем было беспокоиться; я приказал только увеличить шаг и выдвинуть дальше вперед дозоры. Мы шли так почти рядом версты две, но вот впереди нас показалась цепь, шедшая к нам навстречу; дозорные остановились, я подъехал к ним и слез с лошади, чтобы рассмотреть в бинокль, что это за люди; в это время из кустов вышли наши солдаты и замахали шапками. Это был пост от 23-го полка; они сказали, что цепь наступала от их полка против японцев, с которыми была уже перестрелка около 7 часов утра, тогда именно, когда мы слышали выстрелы. Вдруг наши спутники с противоположной стороны реки открыли огонь по цепи, и та им стала отвечать. Тут уже не было более сомнения: мы шли рядом с японцами, а они, вероятно, принимали нас за свой конный разъезд, имевший, как и мы, желтые околыши на фуражках. Мы попали в самую перепалку, нельзя было останавливаться, я только свернул влево, чтобы пройти сзади цепи и не быть между двух огней. Японцы только теперь догадались, что мы противники, и стали в нас стрелять; но мы уже отошли от них шагов на восемьсот, и попасть в нас было теперь не так легко, как прежде.
50
Парадер – офицерская строевая лошадь для учений и парадов.