Страница 2 из 7
Милана была создана для любви, странно, что нашла себя на другом поприще, скорее ради стабильного заработка на фабрике, ради хлеба насущного.
После спектакля они посидели в кафе. В одиннадцать часов вечера они оказались на квартире, в мире ее вещей: красивой посуды, уютной мебели и большого телевизора.
Она коротко стриженная, в каких- то полосатых штанах, в обтянутом свитере. Милана сделала реверанс перед ним.
– Как выгляжу?
– Ночью меня разбудил крик, муж кричал на жену, а она на него. А я слушал их через стенку комнаты. Теперь смотрю на тебя, и думаю, неужели сейчас будет продолжение вчерашней ночи. Я пошутил. Забудь.
– Разве есть счастливые семьи?
– По статистики есть, да еще в рыцарских романах. Теперь, если счастлив час, месяц, а при удачи год, то тогда можно сказать, что в тебе поселилась любовь.
Она его окликнув, вернула в действительность.
– Ты не до рассказал. Пришел, побил, ушел. За тем она позвонила любовнику, тот пожалел. И тоже ушел.
– Наверно, было почти так, но из квартиры постоянно доносился, то смех, то плач.
– Так они наркоманы! Там нет ни любви, ни зла, только глюки. У меня есть такая подружка, с ней прикольно. Я тебя с ней познакомлю.
Виктор провел по ее руке своей горячей ладонью. Она не убрала свою руку, безразлично глядя в потолок.
– Вот видишь, я на тебя ни как не реагирую, на твои ласки.
– Так это и есть лесби?
– Откуда я знаю. Я на тебя не реагирую. Ты друг детства. Те поцелуи ничего не значат теперь, которые были для меня дуновением юности.
– Образно!
– Если хочешь, я пригреюсь к тебе. От этого я думаю ты не озвереешь?
– А надо?
Она легла на кушетку, которая была в комнате единственным спальным местом. За окном шел дождь, от ветра скрипели уличные фонари.
– У тебя есть еще одно одеяло? Ясно! Буду спать без него. Есть такой цветок в горах, эдельвейс называется, холодный, без запаха, и красив тогда, когда в ней есть капелька утренней росы. И только ранним утром. В полдень выглядит невзрачно и блекло.
– Как медуза в море, – поежилась Милана, и присела на край постели. – Я стада умнее, нет, другой. Я хотела создать семью, не получилось. С кем не спрашивай, это не интересно. В большом городе захватывает клубная жизнь, которая и портит характер, из-за них не складываются отношения.
– Как в модном бутике, где ни как не возможно подобрать нужный фасон, мода скоротечна, как возраст.
– Меня мучает бессонница! Мигрень. Скажи, наступит апокалипсис?
– Нет.
– Жаль…
Виктор в ночи вышел из высотного дома, похожего на муравейник, мимо передвигались разномастные веселые люди, которые проснулись для ночной жизни города, с его музыкой, радужным светом, лишенного запаха, размытый дождем.
Она вдруг в ночи прошептала ему в ухо: «Я люблю тебя». Как объяснить, что это значило в тот момент. Это были не слова любви, а скорее рецидив счастливой молодости, с признаками детской незрелости.
Так бывает в подростковом возрасте, когда хрупкий характер выказывает ни за что, ни про что, все чувства, как они есть, по велению сердца, вспыхнув бенгальским огнем, затухая без дыма. По молодости влюбленные чаще бывают прощены. Но не в зрелом возрасте, тут остановись мгновение, и держи ответ по жизни за тот трепет детской любви. Влюбленных не судят, но любовники наказываются человеческой совестью.
Виктор спросил, почему она ничего не сказала о своих чувствах, тогда на выпускном бале. Она улыбнулась наивности его вопроса, пытаясь сбивчиво объясниться, что этих чувств, как тогда, так и теперь их нет. Это ему надо понять, что здесь и сейчас из прошлого ничего не осталось, и не нужно ковырять палочкой муравейник прошлого. Тогда они прожили мгновение жизни в вихре танца и музыки выпускного бала, это была страстная вспышка влюбленности.
Виктор вспомнил, еще одно событие из его жизни. Когда он уезжал из города юности, до отправки самолета оставался примерно час, он развернул такси обратно из аэропорта, и поехал к ней, пытая счастья, наугад увидеть ее, но не застав дома, расстался с ней, так и не объяснившись на прощанье. Теперь через годы закончен этот скучный роман.
Прошло столько времени, годы, и, вот, какая-то случайность их снова соединила вместе, уничтожив в нем смысл любви в юности.
Записку, которую Виктор оставил, на ее столе, в которой тоже не было никакого его объяснения в любви, только его адрес почты в одноклассниках.
Из больницы был выписан пожилой пациент, почти старик для юных медсестер, и у него под подушкой обнаружили письмо, которое он назвал стихотворение в прозе.
«… Попробуй меня разглядеть…»
Все больные считали по палате, что у него не было с собой ни чего ценного, а вот он взял, да, и удивил, оставил след, в виде письма. Письмо получилось покаянным, такие записки оставляют самоубийцы, только тут орудием самоубийства была старость, медленная и затяжная дряхлость тела. Сколько передумает человек в момент болезни в бессонные ночи. Да и днем покоя нет от набегающих воспоминаний.
«… Старик капризный. Изводит попросту харчи. Бубнит всё время. Ну, сколько можно, замолчи.
За гранью нынешнего дня, попробуй разглядеть меня, когда мне было 20 лет и теперь в 60 годков.
… Вот миг один. Я мальчик непоседа милый. Мне десять лет. И карусель мне уже по силам. Я беру без страха первую высоту.
… Мне уже шестнадцать. Я – Я – Я – мечтаю о первом свидании. Я – Я – грущу. Я радуюсь. Нежный взгляд. Первый поцелуй. Дрожь в упругом теле.
…Что мне? Уже лет тридцать! Жена. Дети. …Сорок!? Пятьдесят!?!?
Жизнь летит вперед. Память не остановит время! Пусть мне будет снова тридцать, а лучше двадцать лет. Я так хочу! Но не могу. Все смешались дни в календаре, как поздравительные открытки на столе.
Спасибо памяти моей, что меня во сне отправила в шестнадцать лет на первое свидание, без щемящей грусти, прощая все капризы любимой девушки».
Дневник был утилизирован в мусорный бак. Старик забыт, как и его история жизни.
Черная лестница дома была освещена тусклым светом лампочки на третьем этаже, куда на ощупь на второй этаж пробирался подросток Саша, внук деда, ветерана войны и труда, как любил дед себя величать после стопки водки, а так угрюмо молчал, пока ему раскладывали продукты в холодильник на неделю. Дед за город не поехал, объясняя, кто ему там укол поставит. Старик весело улыбнулся беззубым ртом, где торчал пеньком шатающийся один зуб, который он называл геморроем. Теперь и огурец не может хрустнуть во рту и брызнуть соком.
– Давай разок в карты сыграем? – попросил старик.
– Опять мухлевать станешь? Дураком оставлять?
– Ну что ты, по честному играть буду.
– Только одну партию.
Тут дед давал внуку фору, первый раз проигрывая ему партию, и как только тот уже хотел уходить, он жалобно смотрел на него.
– Зачем так? Деда, в дураках и оставить хочешь, а я спать из-за этого не смогу.
– Последний раз!
И тут начиналась картежная игра, которая заканчивалась со счетом: десять – один. Дед после каждого выигрыша говорил внуку, что ему чуть-чуть повезло, в следующий раз непременно отыграется, только, почаще приходи, не забывай старика, а то он тут никому не нужен. Так он заводил старую свою песню, о житие – бытие.
– Ты меня свези к доктору Кошмаровскому, у меня спина болит, ноги не гнутся.
– Не знаю такого доктора?
– Как не знаешь, его каждый день показывают по телевизору. Он очень помогает, даже, когда на него смотришь. Не то что тот, который с кувалдой по столу стучит, всем срок отвешивает.
– Про судью, что ли говоришь?
– А про кого еще, которые понарошку ведут судебный процесс. Хорошо играют. Мне нравится. По справедливости срок отвешивают, ни как в жизни от балды.
– Что значит от балды?
– Вырастишь, узнаешь.
– Чего ты раньше думал, себя не берег. Поэтому у тебя сейчас все болит.
– Бабка что ли тебя сказывала про меня, она жалела, как кувалда, нет, как доктор, всегда готова была поставить клизму. Царствие ей небесное. Для человека безвозвратны две вещи: время и здоровье, – перстом указав внуку на облупившийся потолок.