На французский манер

А еще ему хотелось, чтоб Кристина наконец пришла. Опаздывать - это было на нее совсем не похоже. Она относилась к той редкой категории девушек, которые прибывают на свидание в точно назначенный час. Тут же он некстати вспомнил, что она еще умеет быстро одеваться и на приведение в порядок прически тратит не больше двух минут. У Кристины были светлые волосы, по-парижски коротко остриженные, так что шея оставалась голой. Беддоуз вспомнил о шее Кристины, и ему стало как-то легче.

Они весело проведут вечер, думал он. В Париже человек не имеет права чувствовать себя усталым и старым. Если я себе это позволю, придется бежать куда глаза глядят.

Он думал о предстоящем вечере. Они пройдутся по барам, и постараются не встречать друзей, и постараются не пить слишком много, а потом поедут в бистро на рынке, где едят толстые бифштексы и запивают их терпким красным вином, а потом, может быть, поедут в ночной клуб, где выступает забавный и необычный театр марионеток и где трое молодых людей поют смешные песни, которые в отличие от многих других песен, исполняющихся в ночных клубах, смешные на самом деле. Когда после их песен выходишь на улицу, чувствуешь себя весело и блаженно, а главное, тебе кажется, что только так и должен себя чувствовать человек в Париже в два часа ночи.

Они были там с Кристиной в ночь накануне отлета в Каир. Пойти туда снова в первую ночь после прилета - в таком решении была какая-то приятная завершенность, которая доставляла ему необъяснимое удовольствие. В тот вечер Кристина была очень красива, лучше всех в большом зале, где было полно красивых женщин, и он даже пошел танцевать, в первый раз за много месяцев. Оркестр был крохотный: пианино и электрогитара, из которой гитарист извлекал густые, колышущиеся звуки; играли они известные французские песни, те самые, слушая которые всегда чувствуешь, как прекрасна любовь в этом городе и как она полна печали и сдержанного раскаяния.

Музыка привела Кристину в мечтательное настроение, что было на нее совсем не похоже; она держала его за руку, пока шла программа, и целовала его, когда свет гас между номерами. А когда он сказал, что завтра утром улетает, на глаза у нее навернулись слезы, и она сказала: "Что же я буду делать без тебя целых два месяца?". И он, на которого это тоже подействовало, осторожно рассудил, что сейчас самое время уехать, раз она вступает в ту самую фазу. Это была, как он ее называл, фаза предматримониального томления, тут надо быть настороже, особенно поздней ночью, в Париже, в залах, где царит полумрак, где рояли и электрогитары поют песни о мертвой листве, и мертвой любви, и о любящих, разлученных войной.

Беддоуз уже был однажды женат и считал, что пока с него хватит. Жены имеют обыкновение рожать детей, кукситься, начинать пить и увлекаться другими мужчинами, когда их мужей на три-четыре месяца отсылают по службе на другой конец света.

Кристина его немножко удивила. Томление было совсем не в ее духе. Он знал ее до недавнего времени не очень хорошо, но они были знакомы четыре года, почти с самого ее прилета из Штатов. Она понемножку позировала фотографам и была достаточно красива, чтобы неплохо на этом зарабатывать, но, по ее словам, ей было противно чувствовать себя идиоткой, изображая на лице нечто томное, как того требовала мода, и сексапильное, как того требовали заказчики. Она умела печатать на машинке, знала стенографию и от случая к случаю работала с американскими бизнесменами, которые на месяц на два приезжали по делам в Париж. По-французски она заговорила с первого же дня, как приехала, умела водить машину и время от времени выкидывала номера - нанималась компаньонкой к старым американским дамам и путешествовала с ними в страну замков или в Швейцарию. Спать она в свои двадцать шесть, кажется, никогда не хотела, она готова была бодрствовать ночи напролет, ходила на все вечеринки, и, насколько было известно Беддоузу, за ней числились два романа с его приятелями: один был вольнопрактикующий фотограф, второй - пилот транспортного самолета, он погиб в авиационной катастрофе при вылете из Франкфурта. Ей можно было позвонить в любой час дня и ночи, не опасаясь, что она рассердится, и с ней не стыдно было появиться в любом обществе. Она всегда знала, какое бистро сейчас в моде, кто в каком ночном клубе выступает, кого из художников стоит пойти посмотреть, кто сейчас в городе, а кого надо ждать на будущей неделе и в каком из маленьких отелей неподалеку от Парижа можно вкусно пообедать или приятно провести уик-энд. Больших денег у нее никогда не было, но одевалась она превосходно, достаточно по-французски, чтобы нравиться своим французским друзьям, и в то же время не слишком по-французски, так что у американцев не возникало подозрений, будто она делает вид, что родилась в Европе. Одним словом, может, ваша бабушка и не пришла бы от нее в восторг, но, как сказал ей однажды сам Беддоуз, она была украшением самых бестолковых и беспокойных лет - второй половины двадцатого века.

Ветераны, наконец, тронулись; в наступающих сумерках видно было, как лениво полощутся их знамена; вот демонстрация обогнула контору авиакомпании на углу и двинулась вверх по Елисейским полям. Беддоуз смотрел им вслед и несколько туманно размышлял о других демонстрациях и других знаменах. Потом он увидел Кристину: она шла широким шагом наискосок через улицу, наперерез движению, быстро и уверенно лавируя среди машин. "Проживи она в Европе хоть до конца дней, - подумал Беддоуз, с улыбкой наблюдая за ее движениями, - но стоит ей пройти десять шагов, и всем сразу станет ясно, что родилась она по ту сторону океана".

Когда она открыла дверь на террасу, Беддоуз встал. Она была без шляпы, и Беддоуз заметил, что волосы у нее сильно потемнели, с тех пор как он ее не видел, и стричь она их стала не так коротко. Когда она подошла к столику, он расцеловал ее в обе щеки.

- Добро пожаловать. На французский манер, - сказал он.

Она на мгновение крепко прижалась к нему.

- Смотрите-ка, - сказала она, - он опять тут.

Она села, распахнула пальто и улыбнулась ему через стол. Щеки у нее раскраснелись от холода, глаза сияли, и вся она была ослепительно молодая.