Предтеча(Повесть)

На следующий день поднялся он, против обыкновения, поздно. Дневной свет разогнал бесовское наваждение, и даже иконный Никола подобрел ликом. От ночного бдения остались только две мысли: послать в Литовское княжество людей на поиски Латифа и быстрее спровадить папских послов, передав с ними жалобу на Казимира. Великий князь посетил церковь, выстоял там всю обедню, горячо молясь за успешное свершение своих задумок, а когда возвратился, доложили ему об Антонии, просящем приема по неотложному делу. Он велел позвать папского посла.

Антоний вбежал в приемную палату и быстро заговорил, размахивая руками. Толмач перевел:

— Просит-де Антоний выдать охранные грамоты для обратного проезда, а что, говорит, дело с царевной недоладилось, то пущай это один господь бог решает. Им же, папским слугам, здеся оставаться боле немочно.

— Что так? — поднял брови великий князь.

— Говорит, что неправые дела у тебя на Москве творятся, — объяснял переводчик. — Нынче поутру схватили фряжских людей — лекаря Просини да денежника Баттисту. Повели в застенок, стали бить-пытать и жизни лишать. Он тоже теперь быть убитому бойца.

— Добро, — ответил великий князь после недолгого раздумья, — дам тебе грамоты, но перед дорогой кнутом велю отстегать! — А когда Антоний что-то залопотал с возмущением, продолжил: — Да я тут ни при чем! Папу своего ругай, зачем он дураков таких в послы отряжает! Ежели тебя собака, к примеру, покусает, тоже на меня обидишься и отъедешь, дела не докончив?

Антоний помялся и заговорил уже с меньшим пылом.

— Говорит, что погорячился, и просит за то прощения, — перевел толмач. — Да ведь тоже не дело, говорит, чужеземцев забижать, они ему земляки, и должен он им помогать…

— С этого бы и начинал, — проворчал великий князь, — а то пугать вздумал своим отъездом. Куда как расстроились. Ладно, скажи ему, что самолично разберусь во всем. И пусть начинает в дорогу взаправду готовиться, а то, гляжу, у него от долгого сидения дурь стала выплескиваться…

Иван Васильевич вызвал Хованского и учинил ему жестокий разнос, зачем он людей фряжских без ведома в поруб бросил. Хованский открыл было рот для объяснения, но великий князь не стал слушать.

— Через твои убойные руки всем моим делам выходит поруха. Чужеземцы — глаза и уши своих государей, что те про нас скажут? Я велел сманывать к нам разных умельцев из фряжских и немецких земель, так ведь забоятся ехать сюда, услышав про твое злобство. Я и с папой римским дело лажу, чтоб он Казимира остерег. А захочет ли он помочь, прослышав, как у нас его земляков избивают? Прикажи выпустить немедля, а каков есть у них грех, я на себя возьму…

Хованский развел руками:

— Не могу исполнить твой приказ, государь. Понеже эти два фряжца черное дело замыслили и должны за него ответ держать.

— Да ты, никак, ослушаться меня вздумал?! — воскликнул Иван Васильевич. — Побереги голову, князь! Она не мне, но тебе еще может пригодиться. Немедленно выпусти фряжцев!

— Эх, государь! Ты из-за змеев треклятых слугу верного от себя гонишь, а того не ведаешь, что змеи в самое сердце тебя жалить восхотели — боярышню Морозову извести замыслили!

— Что? — вскочил с места великий князь.

Хованский зачастил:

— Как лекарь твой в загородном доме объявился, Фрязин ему письмо послал с приказом боярышню убить. Я сначала подумал, что не об ней приказ, а об злодее Селезневе, кто дружину твою побил. Но нынче встренул Лукомского, тот меня на верный путь и навел. Слышал он, как фряжские люди на тебя обижались: им скорей возвернуться к себе домой хочется, а ты свое дело с женитьбой на ихней царевне никак решить не можешь. И все потому-де, что у тебя на Москве своя зазноба имеется. И слышал Лукомский их слова, что кабы зазнобу ту сгубить, так и все дело бы скорей потекло. Узнавши про такое, я велел схватить злодеев, чтобы обо всех их кознях доподлинно вызнать, а ты меня и слухать не хочешь.

— Вызнал что-нибудь? — хрипло спросил князь.

— Молчат покуда, ну да ведь и не таким языки развязывали…

— А с Аленой что?

— С утра вроде живая была, — пожал плечами Хованский.

Великий князь мчался к загородному дому, и лишь одна мысль сверлила его: «Вот она расплата за мой грех! Но, боже, будь справедлив во гневе и воздай должное по делам каждого. Пощади голубицу безвинную и возложи карающую десницу на мои плечи!» С приближением к дому тревога все сильнее охватывала его. Смиренная мольба сменилась мыслями о мщении. «За каждый упавший волос ответят мне чужеземные злоумышленники. Не расплетать их дьявольские узлы, а разом обрубить путы — вот как надобно сделать. Бросившие искры сами сгорят в пламени…»

Неожиданный приезд великого князя вызвал переполох. Он не стал выспрашивать слуг, а, соскочив с коня, бросился в верхние покои. Проскочил мимо сенных девушек и отворил дверь. Алена, живая и невредимая, поднялась ему навстречу. Он оглядел высокую статную женщину в нарядном праздничном шушуне. Из-под венца, расшитого жемчужными поднизями, радостно блестели ее глаза.

— А я ровно чуяла, что ты приедешь, государь, оттого и принарядилась, — пропела она.

— Как ты? — выкрикнул Иван Васильевич, все еще не веря видимому благополучию.

— Бог миловал, государь. Вчерась-то страсти такие были: Евсея, ключника твово, досмерти убили, стремянного Василия поранили…

— Ну а ты как?

— Никак, — горько вздохнула она. — Я тебе-то не шибко нужна, не то что кому.

Иван Васильевич прижал ее к себе.

— Соскучал я, ладушка, так тревожно мне стало, — заговорил он, а сам все трогал руками, вроде бы не доверял своим глазам.

Стал расстегивать шушун и, не выдержав, рванул в стороны. Золотыми искрами посыпались застежки. Он отодвинул ее от себя и осмотрел — все было на месте.

— Ой, Ваня, — охнула Алена, — иконки-то хоть занавесь…

— Забыл ты меня навовсе, — говорила Алена, ласково перебирая его волосы. — Я все глазоньки повыплакала, тебя поджидаючи. Али уж так тебе заморская царевна глянулась? Али думаешь, медом она наскрозь промазана?

— Грешно тебе печаловаться, Аленушка, — отвечал он, — нет того дня, чтоб не воспомнил тебя. Иной раз в неурочную пору явишься ты, когда люди кругом и о важных государских делах разговор идет. Обдаст меня тогда жаром с головы до пят, и речи в мысли не идут. Затаюсь, чтоб себя не выдать, и сижу молчком. Хуже всего по ночам, когда один на один со своей памятью остаюсь, от которой ни спрятаться, ни убежать…

Как-то уж исстари повелось, что мужчины более говорят о любви, чем проявляют ее. Иван не лгал, когда рассказывал о своей тоске и частых мыслях, составлявших маленький, скрытый ото всех кусочек его бытия. Он очень дорожил им, поэтому упрек Алены вызвал досаду. «Кабы ведала ты, чего стоит мне заноза эта сердечная», — подумал он и неожиданно для себя заговорил о том, как три дня назад, ехавши сюда, чудом избежал разбойного нападения, о происках папских послов и своих опасениях за ее жизнь.

Алена глотала горькие слезы.

— Прости мне попреки, свет мой ясный. Не знала, не ведала, сколь горька для тебя моя любовь. Я всю жизнь без остаточка тебе положила, потому и хотела, чтобы ты не токмо светил, но и согревал меня чаще! — Она прильнула к нему и горячо зашептала жаркие слова.

Закипела Иванова кровь. «И что же это такое? — думал он, вдыхая знакомый ромашковый запах ее волос. — Где сокрыты те искры, от которых я, как высушенное смолье, полыхаю? Чай, не юноша — уже серебро в бороде мельтешит. Знать, накрепко вцепилась любовь и выпущать никак не хочет. Так почему я, волоститель большой земли, должен искать себе жену в тридевятой дали? Неужто не дано мне простого человечьего счастья?.. Отошлю-ка я восвояси злоумных чужеземцев да и женюсь на Алене. Она из первородных московских боярынь, допрежние государи часто на таких женились. Кто мне воспретить посмеет?»

— О чем ты задумался, Ваня? — спросила Алена, и он рассказал. — Нет-нет, — с неожиданной решительностью возразила она, — не надо попусту тешить себя! — И, встретив его недоуменный взгляд, заговорила: — Сам ведь сказал, что через римского папу остеречь Казимира хочешь. Рази сможешь сделать такое, коли царевну его отвергнешь? А владыка? А бояре? Для иных любовь наша — что бельмо на глазу!