Страница 2 из 6
Он тоже любил детей. Моей маме было уже лет 16-17, когда дед Михайло решил повести её в кино, показать ей, что такое кино. Кинотеатр был далеко, в Бельцах, за 35 километров, поэтому поехали туда на повозке (каруце).
Эта поездка запомнилась матери на всю жизнь. Редко кому из сельских жителей доводилось тогда побывать в кинотеатре. К тому же, когда сеанс окончился, и все стали выходить из зала, мама потеряла деда Михайла из виду, страшно испугалась и закричала во весь голос: «Татуня-я! Татунько-о!».
Дед Михайло оставил о себе добрую память. У меня сохранилась и фотография времен его армейской службы. Тогда обычно фотографировались втроем. Я его узнаю по веселому взгляду и какой-то особой выправке. Такая фотография есть и у моей двоюродной сестры Нины Андреевны Дьяковой.
Бабку Мариоару я помню с самого раннего возраста. Во время страшной голодовки 1947 года мне было три года, и она ежедневно приносила специально для меня по две маленьких картофелинки. Потом, будучи уже грамотным и взрослым, я нередко вспоминал об этом факте с большой благодарностью. Я был тогда единственный мальчик в её третьем поколении, и она пыталась, как могла, сохранить мне жизнь, может быть, для продолжения рода, а скорее всего – совсем не думая об этом, а по свойственной ей душевной доброте. Я часто бывал в ее маленькой хате, крытой камышом, она всегда приглашала меня поесть что-нибудь, я, следуя маминым наставлениям, некоторое время для формы отказывался, пока приглашение не повторялось несколько раз, и только потом садился за стол. Так продолжалось до 1961 года, пока я не поступил в институт и не перешел на студенческие хлеба. Приеду на воскресенье домой, зайду к бабке Мариоаре. Она не успевает произнести имя «Витя», а я уже за столом, и ложка в руках…
НА СНИМКЕ: справа – Михаил Георгиевич Ротарь
В 1961 году, еще до института, я учился в десятом классе, как-то раз попросила меня бабка Мариоара вскопать ей в огороде участочек земли. Для меня это был пустяк, даже не заслуживающий внимания. И дело не в том, что я делал на турнике подъем переворотом, склепку и подтягивался 12 раз, а в том, что копать мне нравилось. Я с удовольствием копал в огороде дома и не уставал, потому что с одинаковым успехом копал и как правша, и как левша. Оставалось только менять позиции штыковой лопаты – «роскаля». С заданием я справился шутя, насвистывая какой-то военный марш. Пришел доложить бабке о выполнении «приказа». А она предлагает мне посидеть немного. Достает откуда-то новую «десятку» (тогда только что поменялись деньги, и десять рублей была приличная сумма) и дает её мне. За копку. Я встал, ошарашенный: «Бабка Мариоара, бабка Мариоара, зачем Вы это делаете ? Не нужно мне давать денег, разве они у Вас лишние? Не возьму я их!…».
Таки настояла на своем….
Через много лет понял я, что предложение вскопать огород тогда было для неё лишь предлогом, возможностью подарить мне немного денег…
Телеграмму об её смерти я получил в перерыве между парами в институте, когда учился на физмате в Бельцах.
От неё ни у кого из наших родственников не сохранилось ни одной фотографии. Фотографировались как-то раз группой, предлагали ей стать со всеми, да она уперлась, не захотела.
А мне она запомнилась почему-то складывающей у себя на коленях табачные листья в стопки – папушки, которые потом завязывались в тюки.
Сухой табачный лист в гаванках (гаванка состоит из пяти ниток с нанизанных на них табачным листом, называемых «шварами») привозили в бабкин огород. Его заносили в сарай, а потом, долгими вечерами, разглаживали на коленях каждый листочек и тюковали. В комнате стояла пыль, и всюду проникал запах табака. Руки у неё были морщинистые, а глаза – усталые…
Деда Максима Урсу я помню смутно. В моей памяти сохранились два эпизода из моего раннего детства, связанных с дедом Максимом. Как я уже упоминал, он 18 последних лет своей жизни был слепым и нуждался в особом внимании и уходе окружающих. Во время голодовки и после неё мы жили вчетвером: дед Максим с бабой Олей, моя мама Дуня и я.
Мама все время была на работе в поле, а я оставался с двумя стариками дома.
Баба Оля тоже была занята работой в огороде, и я оставался со слепым дедом Максимом.
Дед укладывал меня на обед спать в выдолбленное из ствола большого липового дерева корыто (оно и теперь у меня сохранилось) и укачивал, напевая: «Лю-лю, лю-лю, паци ша, де кобыла, там лоша» или что-то в этом роде.
Мне не всегда хотелось спать в обед, и однажды я незаметно для деда выскользнул из корыта и пустился путешествовать в сторону бабки Мариоары дома. Ничего не подозревающий дед Максим укачивал пустое корыто, пока не пришла баба Оля и не бросилась на поиски.
Другое отчетливое воспоминание связано с тем, что я водил деда за дом для отправления большой естественной надобности, и мы с ним оставляли там два следа: он – покрупнее, я – помельче.
А вообще дед Максим в течение своей жизни в селе Данул и окружающих селах пользовался большим уважением и авторитетом. При царе Николае он был то ли волостным, то ли уездным заседателем и в его ведении находились несколько сел, в том числе Данул, Каменка, Мэлэешть, Гэлэшень и некоторые другие.
У них с бабой Олей детей не было, но зато было множество крестных –«финов», так как они без конца и края то венчали, то крестили. Поэтому его дом всегда был полон разного рода родственниками, и он всегда был рад им.
По служебным делам ему часто приходилось ездить в соседние сёла, и с этим был связан и один анекдотичный случай, о котором потом долго вспоминали.
Однажды баба Оля напросилась в попутчицы во время его поездки по заседательским делам в Каменку. Дед её взял. Поехали. Заехали в село, а через некоторое время кобыла у какого-то колодца – стоп, и – ни с места!
Дед слез набирать воды, а баба в это время поинтересовалась, кто живет рядом. Оказалось – какая-то вдовушка. «Ага, вот почему кобыла тут останавливается!» – подумала баба Оля и закатила деду Максиму сцену ревности. Дед говорил о колодце, баба – о вдове. Насилу помирились. А в целом, по воспоминаниям старожилов, жили они дружно.
У меня сохранилась фотография деда Максима тоже со времен армейской службы. Рядом с ним односельчанин Тома Романюк и один сослуживец из Каменки по фамилии Фусу, как я припоминаю.
Умер дед Максим Урсу в 1948 году, когда мне было четыре года.
Баба Оля, его жена, писалась Елена Еремеевна. Эти имена, Ольга и Елена, нередко носила одна и та же женщина. Как я узнал много лет спустя, объясняется это тем, что когда-то это было одно и то же имя – Олена, откуда появилась и Оля, и Елена.
Баба Оля была, несмотря на свою неграмотность (все поголовно были тогда неграмотными) – женщиной выдающейся в её окружении в селе Данул по двум причинам.
Во-первых, она умела лечить, и, во-вторых – она умела петь. Навыки лечения она усвоила от своей матери Аргиры Богдан, которая, как я уже упоминал, была повитухой в Каменке, а по тембру, чистоте и звонкости голоса ей не было равных среди её подруг, поэтому они могли сравнивать ее только с Тамарой Чебан, я это не раз от них слышал. Имя Тамары Чебан в послевоенные годы, благодаря радиопередачам, было знакомо каждому.
Баба Оля знала травы, заговоры, лечила пиявками, муравьиным спиртом, сама изготавливала мази, а, бывало, и вправляла кости. Достойно глубокого сожаления то, что с нею ушло в небытие множество рецептов народной медицины, с успехом применявшихся на протяжении столетий.