Страница 23 из 24
Залесский лихорадочно соображал, что делать. И где-то в глубине сознания услышал хриплый от курева дедовский голос: «Хозяин может одним ударом корову завалить, лапа – четыре кило, когтем череп вскрывает, как консерву. Встретишь его – один выход, лечь и мёртвым прикинуться. И терпеть, пока обнюхивает, не шевелиться».
А еще дед говорил, что медведь зверь грозный, но шугливый.
Вот только весной, после спячки, ещё и злющий от голода.
Косолапый угрожающе зарычал, двинул челюстями, и чешуйчатый рыбий хвост, блеснув в последний раз, скрылся в медвежьей пасти. Медведь рявкнул, пышкнул, как поезд, выпускающий пар, и, приподнявшись на задние лапы, неуклюже скакнул, поворачиваясь боком к человеку. Глухо заворчал, и, загребая задними лапами, взрыл снег – будто хотел закопать Залесского. Юрий бросил взгляд на его голову – круглые уши стояли торчком, морда поднималась и опускалась, будто Хозяин кивал кому-то, делая вид, что не обращает внимания на противника. И страх немного отступил: дед ведь рассказывал, что если уши стоят, значит, мишка нападать не собирается. А то, что боком поворачивается – так пугает, демонстрируя свою величину. И снегом кидается тоже в виде предупреждения: не подходи, мол, целее будешь.
«Чёрт меня дёрнул разогревать эту гречку, – подумал Залесский. – Топтыгин явно на её запах пожаловал. Хорошо хоть рыба здесь стояла, а то бы прямо в палатку залез, с него станется…»
Юрий отступил ещё на шаг, ещё… Медведь рявкнул, звезданул по мешку передней лапой. Пригнулся, обнюхивая трепыхающуюся рыбью дорожку. И пошел пылесосить, с ворчанием заглатывая остро пахнущую мелочь и пыхтя над крупняком, хрустко перемалывая фарш из костей и чешуи.
Залесскому удалось отойти шагов на тридцать, прежде чем рыба кончилась.
А потом, недовольно шаркнув лапой по скользкому полиэтилену опустевшего мешка, Хозяин медленно поднялся на задние лапы и уставился на человека.
В зыбком свете луны его громадная фигура казалась сделанной из сваленных друг на друга булыжников: крепкие, приземистые овалы ног, бесформенное туловище, по бокам которого лишь угадывались опущенные передние лапы, покатые плечи и круглая твердокаменная голова. По краю этой антрацитовой фигуры белым плащом струился лунный отблеск, сиял на пушистой макушке – будто плоская серебряная корона, лежащая меж маленьких, едва выступающих, ушей. И было уже непонятно, торчат они, эти уши – или прижаты к медвежьей голове, в которой сейчас могла зреть любая мысль: о бегстве или убийстве.
Залесский стоял молча, опершись на ледобур – и, кажется, не дышал уже вечность. А вокруг сияло безмолвие. И не было никого, кто сумел бы помочь.
«Какой я дурак, что ничего не успел сказать Тане, – тоскливо подумал он. – И вообще – ничего не успел… Так глупо…»
Медведь упал на передние лапы. И скакнул вперёд, к человеку. Боднул головой воздух, и сделал ещё два шага вперед. Остановился, снова поднимаясь на задние лапы. И протяжно, раскатисто заревел.
Залесский, обмерев, смотрел туда, где, невидимые в ночи, таились глаза зверя. И ничего не видел.
А потом его руки сами подняли над головой ледобур, и нога упрямо шагнула вперёд, а за ней отмерла и другая. Он вдруг заорал дедовским отборным солдафонским матом: гортанно, лающе, свирепо, будто заговорил на древнем языке пархатый, провонявший злобой питекантроп.
Грязно-бурый фонтан слов пробил мёрзлый воздух, как снаряд. Медведь, потрясённо молчавший лишь несколько секунд, широко раскрыл пасть и громогласно заревел, выпрямляясь, но Залесский нёсся на него, громко топая по льду, и тоже ревел во всю силу лёгких, размахивая ледобуром, как палицей. Эту глупую смерть, пришедшую к нему под кривобокой, ущербной луной, нужно было победить во что бы то ни стало! Иначе не будет уже ничего: ни жизни, ни удачи, ни любви… И он нёсся вперед, а грозная, первобытная, победоносная сила, о которой он до сих пор даже не подозревал, толкала его изнутри, расправляла плечи, и кричала-рычала через его горло, раскалывая в куски застывшую тишину подлунного мира.
И медведь отступил.
Снова упал на лапы, скакнул вправо, вбок, вперед, и, наконец, попятился назад, а потом неуклюже развернулся и потрусил восвояси, переваливаясь, тряся толстым задом, и всё больше набирая скорость. А Залесский, пробежав за ним почти половину пути, всё еще орал, остановившись, и чувствовал, как мощные толчки сердца, словно кровь, выплёскивают из него этот крик. И всё его тело, переполненное звенящей силой, рвалось вперёд – прогнать, застолбить территорию, доказать, что здесь нет и не может быть места другому хозяину.
Он вернулся к палатке, сгрёб несколько чёрных сучьев из груды дров, приваленной к её боку, и вывалил на снег рядом, хваля себя за то, что не поленился нарубить кучу побольше. Выбрал самый длинный сук, обмотал его полотенцем, плеснул на ткань жидкостью для розжига, а остальную вылил на дрова. Поджёг свой факел: тот вспыхнул ярко и весело, разгоняя полумёртвую лунную синеву красно-желтым пламенем приручённого огня. Залесский сунул его в переплетение сучьев, глядя, как разбегаются по ним, становясь всё сильней и прожорливей, оранжевые язычки.
Синяя тьма сгустилась, но отступила, не в силах сопротивляться. Разгоняя её факелом, Юрий обошёл вокруг палатки, потом ещё раз, сделав круг пошире. Сердце всё ещё молотило, утробно бухая, и под кожей вновь зазмеился страх. Но медведь удрал, и, судя по всему, даже не думал возвращаться. Стоя лицом к его следам, чернеющим в снегу глубокими, круглыми, каждый с суповую тарелку, провалами, Юрий вглядывался в беспросветную кромку леса на берегу. Враг мог затаиться там.
Залесский понимал, что выиграл бой – но что война, быть может, не окончена. И не понятно, удастся ли продержаться до утра и беспрепятственно добраться до машины.
Он глянул на часы: половина пятого. Через два часа начнет светать. Надо как-то продержаться.
И позвонить Тане, пока еще есть такая возможность.
Пусть это невежливо – беспокоить ночью. Пусть – вопреки принятому им же решению дожидаться ее развода. Он всё равно позвонит и скажет ей, что она нужна ему, что он ждёт, и что по-прежнему верит ей.
Залесский отстегнул клапан накладного кармана и вытащил холодный кирпичик смартфона. Нажал на кнопку, включая. Экран ожил, и, чуть помедлив, появились и выстроились по росту желтые палочки сигнала сети. А потом горохом посыпались эсэмэски: с трёх незнакомых номеров – двадцать, двадцать пять, двадцать семь пропущенных вызовов. Чувствуя неладное, он вызвал первый попавшийся. И, едва заструился из трубки гудок, в ухо закричал женский голос:
– Юрий, это Яна, Танина подруга! Таня арестована, помогите!..
Глава 17
Инесса Львовна испуганно села в постели, разбуженная телефонным звонком. Потянулась к тумбочке, спросонья не заметив стоявшего на ней стакана с водой, и задела его рукой. Качнувшись, тот свалился на кровать, обдав Вяземскую брызгами. На простыне тут же проступило серое пятно. А телефон всё не унимался.
– Слушаю, – раздражённо сказала Вяземская, отодвигаясь от мокрого и спешно задирая простыню.
– Доброе утро, Инесса Львовна, это Михайлов. Не разбудил?
Вяземская озадаченно сдвинула брови. Что от неё понадобилось заведующему психиатрией, да ещё и субботним утром?
– Здравствуйте, Георгий Ильич, – ответила она, – я уже не спала. Что-то случилось?
– Да, иначе бы не побеспокоил, – в голосе Михайлова звучала усталость. – Я по поводу вашей сотрудницы, Татьяны Евгеньевны Демидовой. Хотел спросить, что она за человек, не замечали за ней странностей?
– А что такое? – насторожилась Вяземская.
– Понимаете, я ездил к ней в ИВС. Симптоматика странная, нечто среднее между приступом эпилепсии и психозом, я даже подумал о шизофрении. Сначала-то решил, что стандартный случай, последствия приёма психоактивных веществ. Но вены чистые, зрачки в норме…
– Подождите! – Инесса Львовна перестала что-либо понимать. – Куда вы к ней ездили??? И о какой симптоматике речь?