Страница 43 из 45
Новак замолчал, Стаис представил сцену у дверей проходной. Он видел торопящихся по своим делам прохожих, коробку шоколадных конфет Шрафта и рыдающую девушку так же ясно, как и залитого лучами вечернего африканского солнца Новака.
- Вот я продолжаю ей писать, - сказал Новак. - Она мне, сообщила, что сейчас у неё завелся сержант Технической службы, но я все едино ей пишу. Я не видел её полтора года, и как прикажете поступать девушке в таком положении? Вы её осуждаете?
- Нет, - ответил Стаис, - я её не осуждаю.
- Надеюсь, я вас не утомил? - спросил Новак.
- Нисколько, - улыбнулся Стаис, и вдруг до него дошло, что головокружение прекратилось, и что теперь можно закрыть глаза. Погружаясь в мир странного полусна, в котором он пребывал все последнее время, Стаис услышал слова Новака:
- А теперь я должен написать письмо маме.
За стеной казармы тянул свою песню мальчишка негр и слышался рев моторов. Машины совершали посадку, прилетев из-за океана, и взлетали, чтобы продолжить путь на север через Сахару.
К нему снова пришли сны. Завернувшиеся в лохмотья арабы гнали верблюдов по краю взлетного поля, на фоне ожидающих бомбовой загрузки "Либерейторов". Два "Митчелла" все ещё продолжали пылать на бразильском побережье. В них горел Фрэнк Слоан, а над этим погребальным костром все ещё кружил Уайтджек, который сказал своему другу, что спал и продолжает спать с его женой. Затем Стаис увидел островерхие холмы рядом с Иерусалимом и словно припудренную серебром, шелестящую под ветром пустыни листву оливковых рощ на их склонах. На смену оливковым рощам пришли Голубые горы. В их ущельях, стреляя из всех пулеметов по бегущим оленям и подрагивая в восходящих потоках воздуха, с ревом неслись "Митчеллы". Еще миг и он уже летел из Италии на базу в Александрию. Машина шла на предельной высоте, под ним было Средиземное море: подобной голубизны он в Америке не видел, а ребята что есть мочи орали в шлемофоны похабные песни. Похабщина вдруг смолкла, и Стаис увидел Новака, неторопливо шагающего летним вечером мимо аттракционов Кони-Айленда. Рядом с Новаком, держа его за руку, шла девушка из Флэшинга на Лонг-Айленде...
Разбудил Стаиса Уайтджек. Просыпался он тяжело. За окнами было темно, свет электрических ламп слепил глаза, а Уайтджек, склонившись над ним, несильно тряс его за плечо.
- Бужу только потому, что хочу тебя обрадовать, - говорил Уайтджек. Ты летишь уже этим вечером. Твое имя в списке на доске объявлений.
- Спасибо, - сказал Стаис, испытывая благодарность не только за известие, но и за то, что его вызволили из мира бессвязных, а порою и мрачных сновидений.
- Я взял на себя смелость поставить твои инициалы рядом с именем, продолжал Уайтджек. - Тебе не придется лишний раз таскаться на поле.
- Благодарю за заботу, - сказал Стаис.
- Кроме того, на ужин сегодня - жареная курица.
Стаис поразмыслил насчет курицы. Он был голоден, но не настолько, чтобы тратить силы на то, чтобы подниматься с кровати, одеваться и шагать сто ярдов до армейской столовой.
- Спасибо, но я, пожалуй, полежу, - ответил он, взвесив все за и против. - А от ваших ребят есть какие-нибудь вести?
- Да, - ответил Уайтджек. - Эскадрилья только что приземлилась.
- Это хорошо.
- Вся, кроме одной машины, - продолжал негромко и без всяких видимых эмоций Уайтджек, присаживаясь на край койки Стаиса. - Машины Джонни Моффата.
За многие месяцы, проведенные на аэродромах, Стаис понял, что при очередном известии о гибели самолета сказать просто нечего. Ему было всего девятнадцать, но он это все же сумел понять. Вот и на сей раз он промолчал.
- Они потерялись в облаках вскоре после взлета, и так не воссоединились. Но есть, надежда, - сказал Уайтджек, - что они приземлятся в любую минуту. И надежда эта, - добавил он глядя на часы, - сохранится ещё один час и сорок минут...
Сказать по-прежнему было нечего, и Стаис продолжал лежать молча.
- Одно время мне казалось, - продолжал Уайтджек, - что Джонни Моффатт женится на моей сестре. В некотором смысле даже хорошо, что он этого не сделал. Довольно сложно, будучи родственниками, совместно участвовать в вечерниках с девицами, которые Военно-воздушные силы США обожают устраивать на месте очередной дислокации. - Уайтджек замолчал, и бросив взгляд на живот, демонстративно ослабил ремень и потом затянул его резким рывком. Эта жареная курица была что надо! Ты по-прежнему уверен, что не хочешь её пожевать?
- Не хочу портить аппетит в предвкушении маминой стряпни, - сказал Стаис.
- Моя сестрица от Джнни без ума, - проговорил Уйтджек, - и у меня есть предчувствие, что как только он вернется с войны и осядет дома, она его заарканит. Перед моим уходом она явилась ко мне и спросила, не уступлю ли я ей десять акров на севере моих земель и три акра лесных угодий для строительства их будущего дома. Я сказал, что с моей стороны возражений не имеется. - Он помолчал, вспоминая о десяти акрах горных лугов на пологих склонах Северной Каролины и трех акрах дубов и сосен, из которых можно выстроить добротный деревенский дом. - Никому в мире я не позволил бы поселиться на своих землях. Никому, за исключением Джонни Моффата. Я знаю его двадцать лет. Я дрался с ним шесть раз, и все шесть раз здорово его измолотил. Нам пришлось провести вдвоем в глухом лесу два месяца, и я могу сказать... - он поднялся, подошел к своей койке, но, видимо передумав, тут же вернулся к Стаису. - Всё это строго между нами, сержант. Надеюсь ты понимаешь?
- Конечно, - ответил Стаис.
- Сестренка заявила, что спустит с меня шкуру, если я проговорюсь Джонни о том, что ему уготовано по возвращении. Женщины иногда бывают весьма уверены в себе, - усмехнулся он. - Но тем не менее, я ничего не сказал Джонни. Не проболтался даже тогда, когда, надравшись до бесчувствия, голышом распевал "Кейзи Джонс" в центре Тампы в три часа ночи. - Уайтджек подошел к своей койке, извлек из вещевого мешка сигару и тщательно её раскурил. - Просто удивительно, - сказал он, - насколько быстро привыкаешь в армии к пятицентовым сигарам.
- Я пробовал курить, - произнес Стаис, - но решил отложить это дело до тех пор, пока не стану чуть старше.