Страница 44 из 65
Мы с Заком жили нейтрально. У нас не было ссор — ни разу за все четыре года жизни мы не поругались. Он был занят своими делами, я — своими. Мы были скорее партнеры, чем супруги. Зака часто не было в Сан-Паулу, и я по нему не скучала. Тем не менее та жизнь меня, уравновешенную и прагматичную особу, устраивала гораздо больше, чем отношения с бывшим парнем — там вообще, на мой взгляд, было болото.
Когда Лее исполнилось полгода, снова позвонил он. Лаборант. Все было так же неожиданно и непонятно, как и в прошлый раз — я не успела моргнуть глазом, как очутилась с ним в постели в его гостиничном номере. Зак был в Сиднее, а дочь я оставила с родителями. И снова то сладкое чувство — колотящееся в груди сердце, нехватка воздуха и необъяснимая животная тяга к нему.
Самое интересное, что Зак и лаборант, оказывается, были немного знакомы — предприятие Зака закупало реагенты у поставщиков, от имени которых выступал мой любовник. Но до сих пор Зак этого не знает.
По иронии судьбы приезды лаборанта в Сан-Паулу приходились ровно на те периоды, когда Зак уезжал в Сидней. Мои чувства к лаборанту окрепли и обрели понятные мне очертания. У нас не было совместных детей, мы состояли в браке с другими людьми, нас не связывало серьезное прошлое, но я его по-настоящему любила. И сейчас, наверное, люблю. Уверена, что и он меня любил. Зака я уважала — он был и остался хорошим, надежным человеком и исключительным отцом. И при всем моем к нему уважении… Предложи мне лаборант совместную жизнь… Да гори оно все! Но он не предлагал, потому что жалел свою жену. Он считал, что его уход сломает ее — так сильно эта женщина любила своего мужа. Мне это было непонятно — ни детей, ни совместной цели у них не было. Их брак держался, с одной стороны, на ее тяге к нему, а с другой — на его жалости. Может, это была и не жалость, а своего рода преданность… Ага, как же! Преданность! Преданный муж не стал бы шептать мне в постели все то, что я слышала от лаборанта, пьянея от одной только мысли, что эти горячие, страстные, грязные слова адресуются мне. И исходят от него.
Три года, что мы с ним урывками встречались, пролетели с космической скоростью. И вот как гром среди ясного неба ко мне на работу явилась она. Его жена. Первое, что меня потрясло, было внешнее сходство между нами. «Джентльмен предпочитает брюнеток», — подумалось мне тогда. Она с каменным лицом подошла к моему столу:
— Ты Валерия?
— Да.
— Я его жена.
— Я поняла.
— Пошла прочь!
Я оторопела. Она приблизилась, и мне показалось, что она сейчас воткнет что-нибудь острое мне прямо в глаз.
— Пошла прочь! — она кричала и плакала.
— Вы хотите, чтобы я вышла из кабинета? — аккуратно уточнила я.
— Пошла прочь из моей жизни! И из его тоже! Прочь! Убирайся из нашей с ним жизни!
— Прошу вас…
— Прочь! Про-о-о-чь! Пошла! — она орала сквозь слезы. — Я покрасилась в брюнетку! Сделала прическу, как у тебя! Сделала нос, как у тебя! Глаза твоего цвета! Знаю, как он мечтает о тебе, разговаривает с тобой во сне! Но он мой муж! И только я могу быть с ним! Ты поняла?!
Я ничего ей не ответила. Просто схватила ее за плечо, с силой вытолкала из своего кабинета и захлопнула дверь.
В нашу последнюю с ним встречу лаборант сказал, что единственная причина, по которой он продолжает приезжать в Сан-Паулу, это я. Его бизнес больше не диктовал необходимость бывать в этом городе. Потом он что-то говорил про жену и про то, что не против был бы уйти от нее ко мне, но не может. Я поняла, к чему он клонит, и сказала, что можно не суметь взмахнуть крыльями и взлететь, а все остальное сделать можно. Было бы желание.
Вскоре после этого мы с Заком развелись. Так интересно… Мой роман с лаборантом служил поддержкой нашего с Заком брака — я была счастливой, довольной жизнью дамой, и статус замужней женщины не доставлял никаких хлопот. Когда же роман подошел к концу, в душе образовалась огромная дыра, которая стала засасывать в себя все хорошее, что у меня было. Следуя своей жизненной концепции «все или ничего», я предложила Заку расторгнуть брак, рассказав о том, что у меня несколько лет был любовник, с которым я недавно рассталась. «Если я одинока, то хочу быть такой во всех смыслах, — сказала я ему тогда, — и мне не нужен этот брак. Прости меня». Мы очень мирно разошлись. Отчетливо помню, как в день развода ко мне пришло понимание, что пару я смогу создать только с лаборантом.
Когда Лея пошла в младшую школу, годы стали проноситься мимо меня одинаковыми хронометрическими отрезками. Я сконцентрировалась на карьере. В медицинском лаунже я дослужилась до начальника сектора патологоанатомической медицины, а в университете сначала стала заведующей кафедрой, а потом ректорат назначил меня директором всего медицинского отделения в университете.
Наверное, именно из-за карьерной гонки я не заметила, как изменилась Лея. Ей тогда было, наверное, одиннадцать. Эта послушная умничка, которая никогда не доставляла мне ни бед, ни тревог, стала какой-то отстраненной. Не могу сказать, что Лея закрылась от меня, но стало казаться, будто со мной живет незнакомый мне ребенок. Она все так же хорошо себя вела, отлично училась, мы с ней не ругались, но у нее словно заменили душу — она перестала смеяться от каждого пустяка, всегда ходила с таким ровным лицом, точно на ней была надета маска.
— Мама, — спросила меня как-то Лея, — а что будет после смерти?
— После смерти? — переспросила я. — Почему ты спрашиваешь?
— Хочу знать, что там, после смерти. Там свобода?
— Лея, детка, — повернулась я к ней, чувствуя, что у меня по спине пробегает холодок от этого разговора и от индифферентного голоса дочери, — какая еще свобода?
— Ты постоянно сталкиваешься со смертью. Неужели ты никогда не обращала внимание на свободу, которая наступает после того, как смерть забирает человека?
— Лея, — я постаралась придать своему голосу строгости, — после смерти нет ничего хорошего. И никакой свободы. Человек не может испытать свободу, будучи мертвым. После смерти, как я считаю, вообще ничего нет. Ни в каком смысле. Единственное, что оставляет человек после своей смерти — это память. И только при жизни он может сделать так, чтобы эта память была доброй.
— А мне смерть представляется красивой высокой леди в черном длинном платье и в белых перчатках, — сказала она, словно не слыша моих доводов.
— Ты книг каких-то начиталась? Или что?
— Я бы хотела с ней увидеться. Хоть на чуть-чуть, — дочь говорила монотонно.
— Лея, — мой голос дрогнул, — чтобы я больше никогда не слышала про смерть в белых перчатках! Что за ерунда?
— А я и не говорю ерунду, — так же тихо и ровно ответила она.
Я подошла к ней и посмотрела в глаза. Зрачки в норме, на медикаментозное воздействие не похоже. На гипноз вроде тоже. Я стала воспроизводить в памяти последние полгода, но не смогла припомнить ничего в поведении Леи, что вызвало бы мое подозрение. На правах родительского доступа я запросила в «облаке» Леи аналитику чипа роговицы глаза за год, предшествующий нашему с ней разговору о смерти, и стала изучать. И даже тут я не нашла чего-то явно бросающегося в глаза.
Но через пару недель я поняла, что проблема существует. За ужином Лея сказала мне: «Мама, когда я умру, не кремируй меня, а то я не освобожусь, — а потом добавила, — но я рада, что попаду к тебе». Я не выдержала и накричала на нее: «Чтоб бросила мне эту чертову хрень про «умру»! Ни слова больше! Ты поняла меня?!»
Я связалась с учительницей Леи и спросила, не замечала ли та чего-то подозрительного в поведении моей дочери. Но и у учительницы не было даже мысли о том, что с Леей происходит что-то ненормальное. Она сказала, что нарадоваться Леей не может — примерная ученица, активно занимается внеклассной работой с другими учениками и состоит в клубе на базе школьной студии.
— Детка, — спросила я у нее как-то после школы, — я тут случайно узнала, что ты состоишь в клубе при школьной студии? Расскажешь?