Страница 26 из 35
Борис Пастернак избрал другой путь. А когда разразилась гроза из-за публикации на Западе романа «Доктор Живаго» и присуждения ему Нобелевской премии и когда власть намеревалась выслать поэта за пределы родины, то Пастернак отчаянно сопротивлялся, считая, что эмиграция – это хуже смерти. Отказавшийся от Нобелевской премии и исключенный из Союза писателей, он уединился на даче в Переделкино, где вскоре и скончался. Это если предельно кратко. А если поподробней, то…
Борис Пастернак родился в творческой семье: отец – художник, мать – пианистка. Соответственно, ему по наследству передались творческие гены. С юных лет Борис метался и несколько раз резко менял направление своих устремлений: увлекаясь музыкой, он оставил ее ради философии, а потом философию – ради поэзии. Однажды Пастернак в какой-то тоске и муке заявил: «Мир – это музыка, к которой надо найти слова! Надо найти слова!» И он их мучительно искал всю жизнь, отвергнув всякие лингвистические выкрутасы футуристов.
Марина Цветаева отмечала: «…Внешне осуществление Пастернака прекрасно: что-то в лице зараз от араба и от его коня: настороженность, вслушивание, – и вот-вот… Полнейшая готовность к бегу… Захлебывание младенца… Пастернак не говорит, ему некогда договаривать, он весь разрывается, – точно грудь не вмещает: а-ах!.. Пастернак поэт наибольшей пронзаемости, следовательно, – пронзительности. Все в него ударяет… Удар. – Отдача…тысячетвердое эхо всех его Кавказов… Пастернак – это сплошное настежь…»
Рюрик Ивнев вспоминал, что своих собеседников Пастернак «восхищал, очаровывал и утомлял, как гипнотизер, после разговора с ним человек, любивший и понимающий его, отходил, шатаясь от усталости и наслаждения, а не понимавший – с глупой улыбкой, пожимая плечами…».
Многие считали, что Пастернак – поэт даже не от Бога, а сам Бог – сочинитель, тайновидец и тайносоздатель, хотя сам Пастернак считал себя лишь свидетелем мировой истории.
А как определял Борис Пастернак поэзию?
Юрий Анненков утверждал, что подлинной родиной и творческой атмосферой Пастернака были Вселенная и Вечность. Более близких границ, при его дальнозоркости, он не замечал. Отсюда:
В 30-е годы, по свидетельству сына Евгения Пастернака: «Все, за малым исключением, признавали его художественное мастерство. При этом его единодушно упрекали в мировоззрении, не соответствующем эпохе, и безоговорочно требовали тематической и идейной перестройки…»
Место Бориса Пастернака в советской литературе определил кремлевский лизоблюд и бард Демьян Бедный:
В августе 1934 года проходил Первый съезд советских писателей. Борис Пастернак – делегат съезда. В отчетном докладе о поэзии Николай Бухарин говорил: «Борис Пастернак является поэтом, наиболее удаленным от злобы дня, понимаемой даже в очень широком смысле слова. Это поэт-песнопевец старой интеллигенции, ставшей интеллигенцией советской. Он, безусловно, приемлет революцию, но он далек от своеобразного техницизма эпохи, от шума быта, от страстной борьбы. Со старым миром он порвал еще во время империалистической войны и сознательно стал “поверх барьеров”. Кровавая чаша, торгашество буржуазного мира были ему глубоко противны, и он “откололся”, ушел от мира, замкнулся в перламутровую раковину индивидуальных переживаний, нежнейших и тонких, хрупких трепетаний раненой и легкоранимой души. Это – воплощение целомудренного, но замкнутого в себе, лабораторного искусства, упорной и кропотливой работы над словесной формой… Пастернак оригинален. В этом и его сила, и его слабость одновременно… оригинальность переходит у него в эгоцентризм…»
Бухарин юлил: он знал и любил поэзию Пастернака, но обязан был критиковать. И критиковал. О Пастернаке на писательском съезде говорили многие. Алексей Сурков отметил, что Пастернак заменил «всю вселенную на узкую площадку своей лирической комнаты». И, мол, надо ему выходить на «просторный мир». Но зачем было выходить, когда на первую строчку в поэтической иерархии Сталин поставил умершего Маяковского, а не строптивого и живого Пастернака. Маяковский был определен для масс, доступен и понятен. Пастернак остался для избранных. И покорял их, по выражению Бориса Зайцева, «тайной прельщения».
Если сравнивать судьбу Пастернака, к примеру, с судьбой Исаака Бабеля, то тут разница в том, что Бабеля уничтожили физически, а Пастернака затравили и растоптали морально.
Тридцатые годы были для Пастернака трудными. В мае 1934-го позвонили из Кремля. Сквозь помехи и шум большой перенаселенной коммунальной квартиры Пастернак услышал вопрос Сталина, почему Пастернак не хлопотал о Мандельштаме: «Я бы на стену лез, если бы узнал, что мой друг поэт арестован». Пастернак неубедительно ответил про писательские организации. А затем, растерявшись (а может быть, это вынырнуло из подсознания?), заявил: «Да что мы о Мандельштаме да о Мандельштаме, я давно хотел с вами встретиться и поговорить серьезно». «О чем же?» – спросил вождь. «О жизни и смерти», – ответил Пастернак. Сталин тут же повесил трубку. Последовали гудки отбоя разговора.
Всю вторую половину 30-х Пастернак подвергался нападкам прессы. Суть критики выразил Александр Фадеев в 1937 году на писательском пленуме, посвященном столетию гибели Пушкина. «Возьмем Пастернака… – декларировал Фадеев. – Я думаю, что он просто находится в каком-то странном положении. Я не знаю, сам ли он до этого додумался или есть какая-то тень старых дев, которые на него дуют и раздувают это его представление, но, очевидно, он считает, что надо стоять особняком к общему движению народа вперед. И он “играет” в какое-то свое “особое мнение”. Занимает какую-то будто бы “самостоятельную” позицию, ставит себя отдельно от всех. Может быть, в этом, по его мнению, состоит продолжение пушкинских традиций? Может быть, семь старых дев стоят и дуют на него: “Смотри, вокруг тебя все маленькие, а ты вроде Пушкина – большой и самостоятельный, – он ничего не боялся, писал то, что считал нужным, целесообразным. Так и ты живи!”»
Пастернаку в ответ пришлось оправдываться и доказывать свою лояльность стране и партии. И в том же 37-м Пастернак вновь продемонстрировал свое особое мнение, отказавшись поставить подпись под обращением писателей с требованием расстрелять Тухачевского и Якира, руководителей Красной армии. Удивительно, что и этот демарш Пастернаку простили, не арестовали, не завели на него дело, а просто перестали печатать. Что оставалось делать? Пастернак взялся за переводы. Кто-то из сатириков пошутил:
Но травля Бориса Леонидовича продолжалась. Алексей Сурков в газете «Культура и жизнь» упрекнул Пастернака в «скудости духовных запросов», в неспособности «породить большую поэзию».
Ну а после войны началась вакханалия с романом «Доктор Живаго». Роман был напечатан на Западе, и 23 декабря 1958 года Борису Пастернаку присудили Нобелевскую премию по литературе. И тут поднялась настоящая буря неприятия и ненависти (и зависти?!): как посмел издать книгу на тлетворном Западе – изменник, «литературный сорняк» и прочая брань. Нашлись с избытком и голоса народа: «Я Пастернака не читал, но считаю…». И что самое прискорбное, высказывание коллег по писательскому цеху с требованием изгнать Пастернака из советской страны немедленно вон – «Мы не хотим дышать с Пастернаком одним воздухом» (Борис Полевой, настоящий человек).