Георг Енач

– Я на экскурсии, господин Помпеус. Пользуюсь каникулами, чтобы стряхнуть с себя книжную пыль и приглядеться немного к граубюнденской флоре. С тех пор как наш земляк Конрад Гесснер создал науку ботанику, мы усердно ее изучаем… Притом это и как бы вознаграждение мне за другое путешествие, от которого я добровольно отказался: я должен был, – продолжал он робко, но не без тайного тщеславия, – поехать в Прагу ко двору чешского короля, где благодаря особой ко мне милости назначен был пажом.

– И очень умно поступили, не поехав туда, – насмешливо бросил Помпеус Планта. – Этого несчастного короля ждет в недалеком будущем печальный и позорный конец. А затем, – язвительно добавил он, – если вас увлекает флора Реции, то надо бы вам ознакомиться и с флорой Вальтеллины… Вот вам и повод навестить вашего школьного товарища Енача в его судилище…

– Если бы и навестил его, преступлением это не счел бы, – ответил Вазер и вспыхнул от негодования, возмущенный неделикатным вмешательством в его планы.

– Негодяй он! – проворчал Помпеус Планта.

– Извините, но… конечно, это у вас в пылу гнева вырвалось… У вас и есть, быть может, основание возмущаться моим школьным товарищем, и я не стану теперь оправдывать его… Позвольте лучше сказать мне несколько слов об этих замечательных колоннах: они римского происхождения? Вы должны это знать: ведь ваш знатный род известен в этих горах со времен императора Траяна…

– Все это скажет вам ученый друг ваш, кровавый пастор, – ответил Планта. – Ты готова, Лукреция? – крикнул он девушке, которая удалилась от них, когда Планта стал горячиться, и с огорченным личиком стояла подле одной из колонн.

Слуга подвел к ней снова оседланную лошадь.

– Прощайте, Вазер! – сказал Планта, вскочив на другого коня. – Не могу пригласить вас заглянуть на обратном пути ко мне в Домшлег, что не преминул бы сделать при других обстоятельствах. Эти подлецы, стоящие теперь у кормила власти, опечатали мой замок и повесили на моих воротах обесчещенный ими герб Граубюндена.

Вазер поклонился и несколько мгновений задумчиво смотрел вслед уезжающим. Затем наклонился и поднял с земли свою раскрытую записную книжку, но, прежде чем захлопнуть ее, взглянул опять на свой рисунок… А это что? Детская неискусная рука вписала большими буквами между торопливо зарисованными силуэтами колонн: «Giorgio, guardati!» («Георг, берегись!»)

Вазер, качая головой, закрыл книжку и сунул ее глубоко в карман.

Тучи тем временем сгустились и уже темной пеленой затягивали небо.

Вазер быстро шагал среди потемневших гор. Живые глаза его время от времени еще останавливались на мрачных, жутких теперь, скалистых громадах, но он уже не старался, как утром, с жадным любопытством удерживать в памяти их причудливые очертания. Он напряженно думал и с помощью воспоминаний искал ключ к разгадке вписанных в его книжку слов.

Это предупреждение могло быть написано только Лукрецией.

Когда зашла речь о Еначе, она, вероятно, догадалась о его намерении навестить друга детства… И отошла в сторону с трепетным сердцем, с желанием как-нибудь дать знать молодому пастору в Вальтеллине о грозившей ему опасности. И, очевидно, рассчитывала, что книжка эта попадется ему на глаза…

От этих догадок, мысль Вазера протянулась бесконечно вившейся нитью к далекому детству. И на мрачном фоне ущелья Юльер всплыла перед ним одна веселая, яркая картина, в центре которой опять стояли Помпеус Планта и его дочь Лукреция…

Вазер видел себя в темной классной комнате, в доме, прилегавшем к большому собору. Это было в 1615 году. Стоял знойный летний день. Почтенный магистр Землер толковал своей юной аудитории стих «Илиады», заканчивавшийся звучным словом «magadi». «Magas», – объяснял он, – значит – труба. Это звукоподражательное слово. Вам не кажется, когда я произношу это слово, что вы слышите трубные звуки в лагере ахейцев?» Он остановился перед большой стенной картой Греческого архипелага и пронзительно взвизгнул:

– Magadi!

Его геройское усилие встречено было оглушительным хохотом, который магистр выслушал с явным удовольствием, не замечая насмешки, звучавшей в одобрении повеселевших учеников. Он и не подозревал, что благодаря этой ежегодно повторяемой эффектной сцене за ним давно утвердилась кличка Магади, передававшаяся из класса в класс сменявшими друг друга поколениями.

Внимание Генриха Вазера уже несколько минут, впрочем, поглощено было другим обстоятельством. Он сидел против старых дверей и уловил легкий стук, с небольшими промежутками повторившийся два-три раза. Затем дверь тихонько приоткрылась, и он увидел в щель два детских глаза. Когда раздался трубный звук, маленькая посетительница, очевидно, приняла его за приглашение войти, произнесенное на каком-то чуждом ей языке.

Дверь бесшумно раскрылась, и на высоком пороге показалась девочка лет десяти, с темными глазами и своевольным ртом. Она подошла с корзинкой в руках к почтенному Землеру, благовоспитанно присела перед ним и сказала:

– С вашего позволения, синьор маэстро. – И подошла прямо к Георгу Еначу, которого тотчас разглядела в толпе учеников.

Странное впечатление производил Георг Енач среди своих товарищей, пятнадцатилетних подростков. Он был выше их целой головой. Темные, густые брови и пробивавшаяся уже на щеках бородка придавали его смуглому лицу почти мужественное выражение. Он давно уже вырос из своей узкой куртки, и его крепкие руки выступали далеко из коротких рукавов. Когда в класс вошла девочка, лицо его залила темная краска стыда. Он сидел недвижимый и серьезный, но глаза его смеялись.

Девочка остановилась подле него, обняла его обеими ручками и сердечно поцеловала его в губы.

– Я слышала, Георг, что ты здесь недоедаешь… – сказала она. – Вот, я тебе кое-чего привезла… Немного вяленого мяса… ты всегда так охотно его ел… – тихо добавила она.

Класс огласился безудержным хохотом, и Землер тщетно пытался укротить властно поднятой рукой разошедшихся юношей. Девочка смотрела на них испуганными, полными слез глазами и крепко сжимала руку Енача, словно у него одного рассчитывала найти защиту и поддержку…

Укоризненный голос магистра Землера перекричал наконец хохот мальчиков:

– Что тут смешного, вы, ослы! Трогательно-наивный поступок классической красоты… И неведение ваше так же глупо, как если бы вы стали потешаться над бесподобной фигурой божественного свинопаса или над тем, что царская дочь Навзикая стирала белье. Глупо и недостойно, повторяю вам опять… Ты из Граубюндена? Кто ты такая, девочка? – с отеческой приветливостью обратился он к ребенку. – Кто привез тебя сюда? Не могла же ты прийти в Цюрих пешком? – прибавил он, пародируя строфу своего излюбленного Гомера.

– Моего отца зовут Помпеус Планта, – ответила девочка и спокойно рассказала: – Я приехала с ним в Рапперсвилль и, когда увидела это прелестное голубое озеро и узнала, что на другом конце лежит город Цюрих, отправилась сюда. В одной деревне два рыбака собирались уже отчалить. Я сказала им, что очень устала, и они взяли меня с собой…

Помпеус Планта, виднейший гражданин Граубюндена, всемогущий глава партии. Имя это произвело на Землера ошеломляющее впечатление. Он тотчас прекратил занятия и повел девочку в свой гостеприимный дом, где в этот день обедал и Вазер, которому магистр приходился дядей по матери.

Когда они спускались по крутой Ремергассе, то встретили высокого, статного господина в сапогах со шпорами.

– Наконец-то! – воскликнул он и, подняв девочку на руки, горячо расцеловал ее. – Что это тебе вздумалось от меня убежать, Лягушонок?

И, не дождавшись ее ответа и не спуская ее с рук, приветливо поклонился Землеру и заговорил по-немецки свободно, но с легким чужеземным акцентом:

– У вас была сегодня в школе необычная посетительница, профессор. Простите, ради бога, мою дикарку, отважившуюся прервать вашу ученую лекцию.

Землер уверял, что он чрезвычайно рад и считает для себя большой честью знакомство с маленькой барышней и ее достойным отцом.