Страница 17 из 23
Они грустно пожали друг другу руки, ибо со времени событий в карцере стали очень любить и уважать друг друга. Эмильен гордо попросил адвоката не заниматься его делами, так как он и в мыслях не имеет сделаться бездомным бродягой и, даже не покидая коммуну, отлично найдет, чем заняться, и никому не будет в тягость. Судейский удалился, а покупщик с мэром пошли осматривать монастырские строения. Когда же они вернулись в келью приора, у господина Костежу созрело решение, которого никто никак и не ожидал.
И вот господин Костежу обратился к ним с нижеследующими словами:
– Господин приор, я только что узнал от господина мэра кое-какие подробности, касающиеся вас и юного Франквиля, и хотел бы, чтобы вы оба позволили мне считать себя вашим другом. Мы можем быть взаимно полезны: я – доверив вам мои интересы, вы – приняв на себя управление моим новым владением. Я сам не собираюсь ни жить здесь, ни вести хозяйство – мои занятия мне этого не позволяют, – не думаю я и перепродавать его ранее, нежели чем через несколько лет, ибо не хочу уходить в сторону от риска. Останьтесь здесь оба и управляйте поместьем, как если бы оно принадлежало вам. Я знаю, что могу со всевозможным доверием отнестись к тем отчетам, что вы мне представите. Требование у меня одно: не давать пристанища никому из людей духовного звания. Во всех других отношениях чувствуйте себя здесь как дома и сами определите долю, которую возьмете себе с того, что принесут отданные вам для хозяйствования земли.
Отец Фрюктюё был изумлен этим предложением и попросил день на размышление. Мэр пригласил его к себе на ужин, приглашение было принято от чистого сердца; Эмильена тоже взяли с собой, – господин Костежу был и удивлен и обрадован, узнав, что он истинный патриот и добрый гражданин.
Оставшись наедине с приором (так продолжали называть отца Фрюктюё, хоть он управлял общиной всего лишь шесть недель), Эмильен попросил у него совета.
– Сын мой, – отвечал тот, – мы словно двое потерпевших кораблекрушение на неведомом берегу. Я-то проживу недолго, хотя еще не так уж стар и, как видишь, в теле; но после карцера я испытываю приступы удушья, которые подолгу не отпускают меня, и нет у меня надежды от них избавиться. Я не соврал господину Костежу, что у меня есть семья и маленькое наследство, но тебе могу признаться, что моя родня стала мне совсем чужой и что ежели я и могу рассчитывать на доброе отношение ко мне, то отнюдь не уверен, что превозмогу себя и разделю с этими людьми их мысли и привычки. Я вступил в Валькрёзский монастырь шестнадцати лет, как и ты, с тех пор прошло ровно пятьдесят. Здесь я почти все время страдал, то от одного, то от другого; быть может, я страдал бы точно так же в любом другом месте, но теперь куда больше буду страдать от перемен, чем от всего прочего. Нельзя покинуть дом, где столько пережито, не оставив в нем частицу своей души. Не видеть больше этих старых стен, этих огромных башен, этих садов и этих скал, которые всегда были передо мной, кажется мне немыслимым. Так вот, я принимаю на себя управление хозяйством, которое мне предложено, и надеюсь окончить мои дни там, где провел свою жизнь. Что до тебя, то это дело другое; ты не можешь любить наш монастырь, и я не представляю себе, чтобы твои родители не подумали о тебе, когда им станет известно, что монастырей больше не существует. Но кто знает, что может случиться и с ними и с вашим состоянием? Твой отец, с которым я обменялся несколькими письмами, придерживается отживших взглядов и не желает верить тому, что с нами происходит, а когда поверит, быть может, уже не будет времени принять разумные меры. Я давно узнал, но не хотел тебе говорить, а теперь должен наконец узнать и ты, что франквильские крестьяне разгромили ваш замок. Они бы его сожгли, если бы не управитель, а он у вас человек ловкий и очень хитрый; но крестьяне рассчитывают, что земли пойдут с аукциона, как тебе сказал этот адвокат, и было б отнюдь не безопасно и твоей семье и тебе самому слишком скоро туда возвращаться. Оставайся же со мной, посмотришь, как сложатся обстоятельства. Если ты все же уйдешь, если примешь решение без согласия отца, он, может статься, будет этим очень недоволен и спросит с меня; а вот если найдет тебя там, куда поместил, где оставил, он не сочтет дурным то, что ты принял некое условие, которое даст тебе возможность просуществовать.
– Но каково будет это условие? – спросил Эмильен. – Что мне придется делать, чтобы заработать себе кусок хлеба, который вы мне предлагаете разделить с вами?
– Ты возьмешь на себя ведение счетов и будешь присматривать за работниками. При необходимости и сам станешь работать – ведь ты любишь телесные упражнения. Я же, признаюсь, не чувствую к ним вкуса.
После этого он отправился спать, а Эмильен, едва только рассвело, пришел ко мне посоветоваться, словно я была тем человеком, который мог дать ему добрый совет. Мне показалось, что приор привел ему очень основательные доводы, и я стала уговаривать моего друга поселиться с ним.
– Если вы уедете, – сказала я ему, – я даже представить себе не могу, как мне жить дальше. Я так сильно к вам привязалась, что готова куда угодно идти за вами, даже если мне придется выпрашивать милостыню на дорогах.
– Ну, раз так, – отвечал он, – я останусь здесь, пока это будет возможно, ибо я питаю к тебе такую же дружбу, какой даришь меня ты, и, расставшись с тобой, испытал бы не меньшую горечь, чем тогда, когда мне пришлось покинуть свою сестренку.
– Вы по-прежнему ничего не знаете о ней? Не осталась ли она одна во Франквиле?
– О нет! Я знаю, что она должна была вступить в женский монастырь тогда же, когда я вступил сюда.
– А где этот монастырь?
– В Лиможе. Но ты навела меня на мысль, что ее могут вышвырнуть на улицу. Я теперь свободен; отправлюсь-ка туда и разузнаю про нее.
– В Лимож? Господи боже мой, это же ведь так далеко, а вы и дороги-то не знаете!
– Ну уж дорогу я легко найду, это всего в пятнадцати лье отсюда.
Словом, решение было принято, и приор не противился. Даже господин Костежу, который был рад-радешенек передать заботы о своем новом владении в хорошие руки, предложил взять Эмильена с собою и помочь ему в поисках, ибо он что-то не слыхал в Лиможе, своем родном городе, чтобы младшая дочь Франквилей была помещена в один из тамошних монастырей, и потому опасался, что брат не сможет ее разыскать. Он только попросил его одеться в обычное платье, ибо хотя в то время еще и не преследовали служителей церкви, но сторонники революции не любили показываться в их обществе. Эмильен поспешил натянуть на себя одежду, которую носил до того, как обрядился в рясу, не подумав о том, что за три года вытянулся на целую голову и раздался в плечах. У моего двоюродного брата Пьера, который был тех же лет и такого же роста, оказалось дрогетовое платье, совершенно новое, и я хотела, чтобы он отдал его Эмильену на время. Но Пьер и слышать об этом не желал и повел речь о продаже; денег у Эмильена не было, и, не ведая, когда они у него будут, он не смел ни у кого брать в долг. Ах, как я была счастлива и как горда, что смогла предложить ему мои пятнадцать франков! После долгих препирательств он их от меня принял. За половину этой суммы он купил у Пьера платье, в котором, как мне казалось, стал куда красивее, а остальные положил в карман, чтобы ни от кого не зависеть в пути. Увидев его в таком наряде, господин Костежу расхохотался с лукавым и вместе с тем благожелательным видом.
– Ох, ох, господин виконт, – сказал он ему, – ведь, несмотря на ваше послушничество, вы останетесь виконтом де Франквилем, поскольку ваш старший брат носит титул графа, а ваш отец – маркиза; значит, пришлось вам вырядиться в крестьянскую одежку! Но в городе вы, очевидно, оденетесь по-другому?
– Нет, сударь, – ответил Эмильен – я не смогу этого сделать, и если вы стыдитесь общества крестьянина, я пойду своей дорогой, а вы ступайте своей.
– Меткий удар! – смеясь, сказал адвокат. – Вы преподали мне урок равенства, но я в нем не нуждаюсь. Уверяю вас, что мы поймем друг друга и отлично сойдемся.