Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 47 из 60

А Верстовский не забывал о карьере. В 1842 году он делается управляющим московской конторой императорских театров. И оказывает почти неограниченное влияние на театральные дела. В этом ему активно и не без удовольствия помогает супруга его, Надежда Васильевна, артистка, любимица московской публики. А влияние на театральные дела - штука не простая, дилетантского подхода не терпит и забирает человека всего без остатка. К тому же и Надежда Васильевна, по отзывам самого неистового Виссариона, вся была огонь, страсть, трепет и дикое упоение. Представьте себя на месте ее мужа.

В 1845 году Варламов снова переехал в Петербург, где ему пришлось жить исключительно своим композиторским дарованием, уроками пения и ежегодными концертами. Под влиянием неправильного образа жизни, бессонных ночей за картами, разных огорчений и лишений, здоровье пошатнулось. Да и как не пошатнуться? И 15 октября 1848 года Александр Егорович скоропостижно скончался. И отнюдь не за фортепьянами. А на карточном вечере у знакомых. Когда Варламова привезли из гостей мертвым, супруга его в тот же миг разродилась сыном и была разбита нервным параличом.

С выходом в 1850 году в отставку, Верстовский не только утратил влияние на театральную жизнь, но и прямо оказался забытым. Напоминала о нем лишь "Аскольдова могила". В письме, написанном в 1861 году, он сетовал: "За "Аскольдову могилу" московская дирекция выдала мне единовременно две тысячи ассигнациями - собрала же сто тысяч серебром доходу с оперы, и я теперь, будучи в отставке, должен покупать себе место в театре, чтобы взглянуть на старые грехи мои"... Алексей Николаевич Верстовский умер 5 ноября 1862 года.

Достоинства сих двух питомцев муз также отмечены критикой. Сухо, но верно:

- Варламов писал искренне, тепло и задушевно, обладая очевидным мелодическим дарованием и умением передать национальный русский колорит.

- Мелодическое творчество Алексея Николаевича непринужденно, разнообразно и носит яркий национальный отпечаток.

И тот, и другой, очевидно, с ранних лет чувствовали, что не одолеют технических вершин своего ремесла. И там, где сочинительство их касалось самого для них родного - романсов - слышалось печальное и невысказанное, порою просто негативное. О чем свидетельствуют названия. У Варламова: "Не шей ты мне, матушка", "Нет доктор, нет", "Ты не пой", "На заре ты ее не буди", "Что отуманилась", "Мне жаль тебя"... На что Верстовский отвечал не менее трагичными (опять же, в плане названий): "Черная шаль", "Старый муж, грозный муж". Или операми "Тоска по родине" и "Аскольдова могила"! Последнее - без комментариев.

Дальше больше. Сочинив романс "Не бил барабан перед смутным полком", Варламов явно зашифровал истинную суть своего творения. Тоже, очевидно, не без предчувствий. Но нашлись в России беспокойные люди, разгадали ребус. И над бескрайними просторами отечества поплыло заунывное, как по жертвам чумы: "Вы жертвою пали в борьбе роковой". При чем не сразу догадаешься, что речь идет о Варламове и Верстовском в первую очередь...

Грустная история, господа. Но иной раз, когда в тихом, прочувствованном застолье вдруг затянет голос незатейливый бесхитростную историю про сарафан, ей-ей всплакнешь... Да Бог с ней, с техникой. И так хорошо. Все равно хорошо...

ПОВЕСТЬ

АВРА ЛЕВАТИЦИЯ*

Пролог

Однажды, в старом немецком кабаке, заброшенном волею судеб в глухой угол компьютерной сети, Федор оказался за одним столиком со Старым. Тот казался чем-то удрученным, вздыхал и покачивал головой, роняя слюни в кружку с крепким баварским.

- Теперь-то чего? - спросил Федор. - Еще какую-нибудь пакость припомнил?

- Понимаешь, до меня только что дошло - не следовало мне допускать Распятия.

Это еще почему? - подивился собеседник, осторожно сдвигая

ногу под столом в сторону от раскинувшегося там вольготно хвоста.

----------------------

АВРА ЛЕВАТИЦИЯ (лат.) - внезапный, непонятно откуда пролившийся дождь при совершенно ясном небе.

- Тем самым я позволил Ему искупить грехи людей, и в результате выпустил из моей власти всех грешников. И кем я стал после этого?

Федор крякнул, за много лет так и не сумев привыкнуть к причудливым поворотам мысли Старого. Захотелось наступить ему на хвост и посмотреть, что из этого получится.

- Но как же ты все-таки допустил? Ты, не самый глупый из... из...

Искуситель смущенно хмыкнул, потупившись.





- Да уж больно искушение было велико.

... Я не дал дослушать Федору, извлек из-за столика. Чтобы рассказать вот о чем...

Исчезающее тысячелетие, конец света, Нострадамус, провидцы и предсказатели, солнечное затмение, друиды, шаманы и вампиры, мор и глад...

Понимаешь? Внезапно и остро захотелось в средневековую Европу. К истокам ныне происходящего - поближе. Но сам я не могу. Дела, семья...

Федор вызвался сразу же, без колебаний. Он, мой герой, вообще человек решительный. Чем сильно отличается от меня. И многим другим отличается. Он здоров, умен, образован. Не ленив. Куда мне до него. За что и люблю.

Не без произвола со стороны автора отправился он из России времен Иоанна Грозного в зарубежье, существующее во времена совсем иные. Календарь там, видите ли, григорианский.

Но куда же без любовной коллизии? Читатель не поймет. И поместил я там, в григорианской Европе, другого героя, с прекрасной возлюбленной. Судьба их, естественно, трагична до слез. Я так решил.

Вот этим-то бедолагам, выхваченным мною из небытия, и предстоит параллельно существовать в мрачном средневековье. О котором я почти ничего не знаю.

Что ж, произвол, так произвол...

1

К полуночи студено задуло. Серебристые облачка устремились на восток, то и дело закрывая яркий серпик месяца.

Звонарь кизаловского храма, покончив с гулкой своей работой, угрюмо покосился на Федора и молча полез со звонницы вниз. Скрип деревянных ступеней вскоре стих. Давно погасли огни в нахохлившихся избах. Попрятались по конурам собаки, запуганные до онемения. Лишь за деревней журчала вода у мельницы.

Федор провел ладонью по перилам звонницы.

- Ладно тесано, - пробормотал он и тронул обух топора, воткнутого за пояс.

Но глаз при этом не сводил с белого камня в дальнем конце раскинувшегося внизу кладбища.

Днем Федор побывал на могиле. "Петр Плогойовит" - гласила резная латынь на камне. Ну и прозвище, поди выговори! Как тут не залютовать. Вот и изгалялся Петр уже четырнадцать дней над бывшими соседями. Приходил по ночам и душил. Девять человек увел за собою. Смятенные кизаловцы послали слезное прошение в Градиш, к королевскому штатгальтеру, моля разрешить им выкопать труп Петра и предать огню. В ответ им неспешно сообщали, что едет де к ним следственная комиссия из епископской консистории, с намерением ясно во всем разобраться.

Комиссия ехала. Петр по ночам ходил. Забредал он и к бывшей супруге, требовал отчего-то обуви своей, но не тронул обезумевшей от страха бабы, сбежавшей на следующий день куда глаза глядят.

- Озорник же ты, Петра, - проговорил Федор, прислушиваясь к вою ветра, приглядываясь к неверным кладбищенским теням.

Нет, неколебимо стоял белый камень и недвижно лежал под ним до поры до времени неуспокоенный Плогойовит. А правее и ближе возвышался крест над могилой недавно скончавшегося приходского священника.

Зябко передернувшись, Федор живо представил себе застывшую на обочине дороги громадину кареты Поссевина. Хитрый иезуит, поди, строчит донесения папе. Укутался в полог, уткнулся крючковатым носом в затейливо выведенные строки, и скрипит, скрипит пером, плетет интригу. Эх, устроиться бы сейчас супротив, да под скрип колес и завести неспешную беседу с ловким дипломатом...

Петр возник над могилой внезапно, поистине из-под земли вырос. Неловко дергая руками, приземистая фигура принялась высвобождаться из светлеющего в полумраке савана. Вскоре, оставив хламиду на камне, Петр двинулся среди могил к кладбищенской ограде. В притихшей и затаившейся деревне с трепетом и смертным томлением ждала своего часа новая жертва...