Страница 12 из 16
Я внеочередных [нарядов] еще не имел. Я объясняю это тем, что я довольно дисциплинирован, по сравнению с другими. Когда я совершу проступок (это бывает редко) и командир мне выговаривает, я молчу, и все проходит хорошо. А другие за свои пустяковые промахи получают наряды после препирательства с командиром. У нас все возмущаются „мелочностъю“ и „придирчивостъю“ командиров, я один нахожу все в порядке вещей».
Если тяжело было душе Коли в военной среде, то не менее тяжело было и его телу. Питание было недостаточным при крайнем напряжении сил и постоянном недосыпании. Овощей в пище почти не было, обед состоял из неизменного супа «пшенки» и жидкой пшенной каши.
«Мы готовы съеть еще столько же – очень устаем, – пишет Коля. – Спать готовы везде и всюду, с10-ти до 6-ти не выспишься, кроме того, чистка оружия часто идет вместо сна, так как в расписание она не входит.
Закаляемся круглые сутки. Занимаемся мы больше на воздухе, чем в классах, часто под дождем. Каждый день проделываем по 5-16 км похода (не считая того, что мы ходим строем в классы, в столовую, в казармы и т. д.). Это походы на полигон, на стадион и пр. Таскаем на себе пулеметы – станок или тело, оба по 32 кг. Я уже раз нес их 2 км».
В другом письме Коля пишет:
«Очень трудно тащить в поле оружие. Бываешь рад грязи и луже, так как можно переложить винтовку из левой руки в правую хоть на 10 секунд, дать отдохнуть затекшей руке».
Строевые занятия длились по восемь часов (с девяти до пяти) и сопровождались лежанием часами в окопах и снегу или переползанием по мокрой земле. Казармы не топили, и обычно в них было +5°; между тем курсанты в гимнастерках – шинелей надевать не разрешалось. Спали под тонкими одеялами. В баню почти никогда не водили. Зимой два месяца водопровод был замерзшим, и в казармах не было воды. Негде было умываться, лишь изредка удавалось вымыть руки на кухне. От малейших царапин, вследствие грязи, на руках вскакивали нарывы. Все курсанты, в том числе и Коля, захворали фурункулезом, и развились кожные заболевания. Фурункулы у Колюши были и на руках, и на ногах. Он болел ими потом почти год – они прошли у него лишь к осени 1943 года.
Следует упомянуть, что многие из подробностей жизни в Ярославле мы узнали лишь впоследствии из рассказов Коли, когда он приехал в Москву. Он не писал о них в письмах, чтобы не расстраивать нас, и старался один мужественно сносить тяжести и невзгоды жизни, не перекладывая их (духовно) на плечи близких, как мы часто это делаем в жизни.
В письме от 10 октября Коля описывает один эпизод из жизни на курсах первого периода:
«Вчера у нас был поход в колхоз за 18 км, за соломой для тюфяков и подушек. Туда шли днем, назад вышли в 7 часов, а пришли в первом часу ночи. Шли с тюфяками в абсолютной темноте по непролазной грязи. Таких грязных людей, какими мы вернулись, я никогда не видал. У всех ботинки промокли, обмотки в комьях грязи, руки по локоть в глине, на коленках и бедрах грязь, тюфяки тоже вываляли в лужах. Мы и сегодня ходим все еще мокрые. Мне теперь кажется странно, как это я раньше ходил в темноте осторожно, обходил осторожно маленькие лужицы, а если шел домой мокрый, то знал, что мне есть что сменить. А тут я шел с чувством: все равно куда ступить, в лужу – так в лужу, падать – так падать, лишь бы в темноте не отстать от своих, – все спешили на ужин. Опоздание на 2 часа – и мы остались бы не евшими до утра. И мы в темноте бежали по лужам, падали в канавы, вязли в грязи, но поспели на ужин. Дома я мог обсушиться, а здесь так: если утром промок на занятиях под дождем (а нам еще не дали шинелей), то будешь ходить мокрый весь день, и лишь за ночь рубашка и гимнастерка высохнут. А мои ботинки не высыхали с тех пор, как их выдали… А портянки высыхают только ночью, мои ноги совсем разучились отличать мокрое от сухого…
Занятия по строевой и физической подготовке – сплошное мученье. Бегаем по 2 км с оружием, лазим через заборы и т. д.
У нас все собираются подавать заявления в комсомол – все 25 человек; учтите это… Прощайте и выручайте». (Колюша всегда имел большую веру в молитву о нем семьи.)
В одном из писем этого периода Коля пишет:
«Позавчера я был в команде комендантского патруля. Стоя на посту по 4 часа, промерзал до мозга костей… Немного недоволен расписанием еды: в 9, в 5 и в 9 часов. В город нас не пускают, а мне ужасно хочется овощей…
Папино письмо очень интересное, прочел уже четыре раза, ответ на него напишу отдельно и не скоро – маскировка требует прежде всего тщательной подготовки.
Не беспокойтесь, с комсомолом дело замялось».
С каким достоинством как христианин держался Коля среди курсантов и как действовало это его поведение на последних, характеризует следующий отрывок из его письма (от 13 октября).
«У меня со всеми очень хорошие отношения. Иногда ребят куда-нибудь посыпают, в город или за город, и они возвращаются с морковью, капустою, огурцами, купленными или даровыми. Все выпрашивают «кусочки» овощей у тех, кто принес их, иногда получают желаемое, но чаще всего нет. Я никогда ничего не прошу, даже не намекаю, ребята сами подходят ко мне и предлагают изрядные порции. Иногда, когда несколько ребят принесут моркови и каждый даст мне по 2–3 штуки, у меня оказывается больше моркови, чем у тех, кто ее доставал.
Иногда ребята обступят того, кто принес кочан, и он угощает товарищей маленькими ломтиками или листиками, и все галдят: „Мне отрежь“, „Меня не забудь, – тогда я слышу слова: „Хватит с вас, надо еще Николаю оставить“, – и мне остается чуть ли не полкочана. Когда он попадает в мои руки и я тоже начинаю делить его, слышатся такие голоса: „Ну чего вы обнаглели, ему самому ничего не оставите“. И некоторые настаивают на прекращении дележки: „Николай, не давай им больше, ты же себе не оставишь“.
Чем я вызвал такое хорошее к себе расположение, сам не понимаю. Может быть, крайне добросовестной дележкой хлеба и пищи в столовой. Я делю очень точно, и все бывают довольны. Меньшую порцию (если дележка бывает не совсем точная) я всегда беру себе. Раньше ребята видели в этом справедливость, а теперь протестуют, сами выбирают для меня большую порцию хлеба или мяса. Когда не удается положить в каждую тарелку по картошке (крупяной суп), я наливаю туда больше жижи. Потом жеребьевка. Один отворачивается, я беру тарелку и спрашиваю – чья? Он называет фамилии, я раздаю.
А что только делается за другими столами! Каждый держится за „свою“ тарелку и кричит: „Мне мало, мне подлей“. Довольно часто делильщик берет себе большую порцию, поднимается крик и шум…»
Читая описание этой сцены, можно добавить к ней седьмую заповедь блаженства: «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими».
В одной открытке, посланной в это время нашей бабушке, Коля писал крупными печатными буквами:
«Здравствуй, бабушка!
Прочел в мамином письме о твоей просьбе. Думаю, что слова твои сбудутся, и желание твое будет исполнено. Ты, бабушка, тоже меня поминай. Будь здорова.
Коля».
Можно думать, что прощальные слова бабушки запали ему глубоко в сердце.
В конце октября Коля написал мне большое письмо философского характера, которое удивило и обрадовало меня. Оно указало на то, что Бог не является для Коли отвлеченным понятием, как для многих из христиан, и что Коля чувствует проявление Божией воли во всех мелочах его жизни, чувствует Его наказания, обличения и вразумления. Коля научился понимать их и видеть в них постоянное милостивое внимание к себе Бога.
В этих письмах подчеркивается и характерная особенность Коли – боязнь по своей инициативе нарушить Божию волю и полная, спокойная покорность этой воле. И здесь не имели места безволие, инертность или безразличие – при живом темпераменте Коля никогда не страдал этим. Нет, здесь была сознательная, продуманная система поведения, свойственная в жизни духовно зрелым людям и основанная на принципе «Господи, Сам твори надо мною Свою волю, я не хочу мешать Тебе своим своеволием».