Страница 35 из 40
Мы не знали ее имени, но про себя называли Анной. Произносили его редко и, если произносили, - всегда на выдохе и не до конца, с "затуханием": Анн... Имя это было счетово, счетово, счетово!
Под впечатлением письма дочери, в одну из бессонных ночей, я написала стихотворение "Детство":
Где вы дни, пронизанные солнцем,
Не высоким, недоступным и надменным
Низким,
близким-близким
На лужайках,
на тропинках дач меланхоличных,
во дворе,
где клубы дерзкой пыли
Заросли сиреней позакрыли,
С брызгами бутылочных осколков,
Сквозь которые зеленым глазом
солнце?
"Балкон, по-моему, размером с наш.
Наверху, на специальных трубах, протянуты бельевые веревки, внизу стоит большая розовая корзина из универсама.
Со двора, в бабушкином окне и на кухне - белый тюль.
Рву какой-то лист у ног - для сушки, ну и пошли в квартиру, на 2-й этаж...
Стоим на площадке у перил.
По этой лестнице спускался в последний раз дед... Наверное, держаться за перила ему не дали... Стою и думаю об этом. Мне кажется, что и Саша об этом думает, ведь они с Лялей так любили деда, как и все Капитоши, как все вообще!..
Поднимаю глаза: N 13.
У меня страшно заколотилось сердце.
Дверь обита черным дерматином, как у нас, только здесь дерматин снаружи (Господи, все - как у нас!..)
Саша говорит:
- Позвони, не бойся!
Мне ужасно страшно, но я тяну руку к звонку, а в голове кусочек какого-то стихотворения: "Не искал я твой детский след:"* И вертится, и вертится, хотя зря: я-то ищу!
Молчим, ждем. Что же будет? Что я скажу? "Не искал я твой детский след", - вот что я скажу! Я уверена была, что это скажу, понимаешь? Черт-ти что в голове! Но все же из-за Саши я была сравнительно спокойна уж он-то со своей иронией что-нибудь придумает!"
Мать специально прервала здесь чтение.
Мало ли что могло оказаться на 2-м этаже... Войдет ли дочь в НАШУ квартиру?
Матери было не по себе, и она вернулась во двор.
Там, в детстве, время от времени появлялся еще один чудодей старьевщик.
Худой человек, серьезный и деловитый, он останавливал возле сторожки дворника свою лошадь с повозкой, груженой всяким барахлом, а сам расхаживал по двору, хрипло, но зычно возглашая: "Старье берем! Старье берем!"
Вслед за этим раздавались дивные для наших ушей звуки "Уди-уди-и-и" и различные, как бы птичьи, голоса - пронзительные, заливистые, булькающие...
Мы торопили своих родных, чаще бабушек, тащили их во двор. По дороге они роняли разные тряпки, ворохом прижатые к груди или перекинутые через руку.
Все быстро обменивалось у старьевщика на свистящие глиняные птички, бумажные китайские мячики - круглые, словно яблочки, но как бы со срезанным верхом, небольшие, туго набитые опилками, увитые меридианами тоненькой серой резиночки, переходящей в центре в длинную держалку, - ось! - обычно закрученную вокруг среднего пальца руки, которая била шарик. Он улетал вниз и в стороны, тут же возвращался, и рука снова била его, и он снова улетал, и на эти "Уди-удиии" - тоже шарики, но воздушные, особые, исходящие из воздушного же образования - "ножки", выдуваемой в первую очередь, а затем уже, в конце ее, возникал-выдувался и сам этот шарик маленький и односторонний, чаще направленный вверх, а когда воздух покидал его, он, спадаясь, и издавал эти свои печальные пронзительные "Уди-уди-й-й"...
Дожидаясь бегущих к нему людей со старьем, которое он брал, небритый хозяин, словно фокусник, проделывал со своим "реквизитом" все возможные с ним операции - одну за другой или почти одновременно: свистел и булькал птичками, бил китайские шарики с опилками и надувал воздушные, выдыхающие свое "Уди-уди-и-и"...
Грудь его была увешана лентами-кубиками переводных картинок. Да, были еще и петушки-леденцы, лежащие на газете поверх хлама.
И все это было счастьем.
"Итак, квартира 13, мы перед ней - я и Саша. Я звоню - никто не открывает.
Я безумно обрадовалась и стала звонить непрерывно. Звоню и звоню! Тишина. А я прямо руки от звонка не отрываю!
Правда, ну что бы я им сказала? - "Почему вы украли нашу квартиру?"
Черт с ними!
Боже мой! Я такую речь потом ночью придумала!
Я знаю, что прихожая здесь такая же, как у нас (опять как у нас!! Да здесь все, как у нас, все, - потому что ВСЕ ЭТО НАШЕ!).
Черт с ними!..
И вдруг мне стало так страшно, что я кинулась вниз по лестнице, крикнув Саше:
"Скорее пошли!" Я подбежала к машине, испугала Лялю. Но я не могла больше ничего... Меня словно изрезали всю, раздавили...
Мы быстро поехали из Островского, из этого Мертвого, от этой N 13!..
Как только выехали на Кропоткинскую, я немного успокоилась. Да, Саша показал мне Чертольский, я попросила. Какой-то чудной, уступчатый и просто коротышка! Ну и переулок!..
Мамочка!Я осталась сегодня ночевать в Москве, не поехала в Орехово. Юлька спит, а я сижу и пишу тебе. 2-й час ночи, но я решила, пока не напишу, не лягу, в электричке высплюсь. Пишу с радостью и по самым свежим следам. ("Не искал я твой детский след" - вот привязалось!) Главное, мне лишь сейчас стало, наконец, спокойно. Пишу тебе, все время глядя на Сашины карты. Да, карты - чудо! Молодец Саша!
Матря! Если уж быть до конца откровенной, то я тебе вот что скажу: "Зори" на Таганке меня так уж не потрясли - из-за тебя!!
Понимаешь, я ведь, по сути, все это уже много раз пережила. По всем твоим уходам в армию** (пусть это по рассказам, ну и что!), по самой армии, по "предельной"
твоей "готовности"!* И из-за того, КАК ты из армии возвращалась, из-за вагона того... Из-за всех твоих фронтовых подруг, старшины, всех 9-х маев!!!"
...Возвращались мы, пятеро девушек, из армии "самотеком" - как сумеем... Из Чехословакии. И оказалось - абсолютно неожиданно для нас, что солдаты (наши!!)
не берут нас в свои теплушки, грубо обзывают, гогочут, показывают на нас пальцами, крича: "Воздух!" В Киеве мы все же сели в вагон-ледник. Солдаты в нем ехали стоя: не хватало мест. Но мы влезли в этот ледник, когда все выскочили на стоянке, кто за чем. Наступала ночь. Когда поезд пошел, солдаты не сразу нас заметили, а заметив, хотели... растерзать... Мат стоял дикий, немыслимый, рев, свист... И вот одна из нас, Оля Щетинина, сельская учительница, вдруг сказала:
"Ребята, а хотите, я вам сказку расскажу?" Это было невероятно. Ледник обалдел.
Мгновение все молчали, но уж потом-то такой мат и рев!.. И все же что-то изменилось, и Оля стала говорить, вначале, правда, еще под их крики, но все же говорила и не старалась никого перекричать...
..."В некотором царстве, в некотором государстве"...
Голос ее был негромким, с легкой хрипотцой... В конце концов (и быстро) вагон затих. Да не то, чтоб затих - мертвая стояла тишина.
Оля проговорила часа два. Кончила, изнемогши. А солдаты ревут: "Миленькая, девонька, еще! Еще давай!" "Не могу!" - говорит Оля. - Я вам все сказки рассказала, не знаю больше..." А они: "Да ты снова эти же говори, снова эти!"
Оля снова стала говорить и еще два часа проговорила...
Мелькали папироски, слышалось громкое сопение, нередко кто-то взрыдывал...
Расстались мы друзьями.
Провожали нас на нашу ветку всем ледником, вещи несли... А как прощались, как плакали!..
А Оля... она такая сказительница была, еще довоенная, она столько сказок знала, но с той поры больше их НИКОГДА не рассказывала. НИ-КОГ-ДА. ЗАБЫЛА. Все до одной, до последней... Навеки забыла.
"То есть меня уже не так легко было удивить, хотя дед был в таком потрясении от Таганки! Помнишь его рассказ и слезы? Но то ведь дед... Ну, ладно... да и ты сама тоже... ты была в потрясении от одного чтения "Зорей", только! Но ты такая же, как дед, у вас все это по-другому... не знаю, как назвать. К тому же ты ведь не видишь себя со стороны и все воспринимаешь как нечто новое...