Страница 30 из 40
Ничего мне не осталося.
Ничего.
"Ц"
Цветок виноградной лозы расцвел,
И мне сегодня вечером двадцать лет.
(Андре Терье)
Цыгане и серафимы
Коснулись аккордеонов...
(Федерико Гарсиа Лорка)
Здесь было переписано все стихотворение Бараташвили "Цвет небесный, синий цвет"...
"Целое - это то, что имеет начало, середину и конец. Целостность безначальна и бесконечна: это целое без частей".
(По Аристотелю)
Целую вас - через сотни
Разъединяющих верст!
(Марина Цветаева)
В "Ч" было ее большое стихотворение "Черемуха", написанное летом 71 года в Новокузнецке, в клинике, о дивной черемухе, которую она увидела из окна их изолятора на пустыре напротив больницы...
(...) Как женщина утром
Вся в снах волшебных,
Раскинув прекрасные руки,
Как ветви,
Вся счастьем пронзенная
Щедрым, чрезмерным
Смеялся куст черемухи снежной.
Звездные кисти,
Воздетые к солнцу,
По ветру кружились,
Как карусели,
Белые кисти
Черемухи пряной
В лицо мое заглянули дерзко,
Словно вино - опьянили,
зазвали!..
Боль!
Боль!
Боль!
Боль!
Теперешний мой водитель!
Иду за тобой! Но за окном
Снежной черемухи куст шальной
Спаситель мой, погубитель!
Через 5,5 лет после нашей встречи в Венгрии и через 5 после расставания в Чехословакии мы поженились - я из Ташкента переехал в Москву. В этот самый монастырь, в эту 36 мужскую среднюю школу, где преподавала моя теща.
Я привез с собой два фанерных чемодана, в одном из которых до года спала потом наша старшая дочь.
В чемоданах были мои медицинские конспекты (я закончил три курса ташкентского мединститута), учебники, любимая книга - "Мартин Иден" Джека Лондона, довоенные и военные фотографии, письма и открытка матери (те два), военный треугольник от Фалковой Е.Д. - о расстреле родителей и письма моей будущей жены за 5 лет нашей переписки до женитьбы, плоский фронтовой котелок, 4 комплекта нижнего белья х/б - рубашек и кальсон с веревочками, новые брюки и гимнастерка, тоже х/б - другие брюки и гимнастерка были на мне, как и новая шинель, из которой мы сделали потом теще очень хорошее деми-пальто.
Еще было солдатское одеяло, две пары новых портянок - байковые и суконные, плащ-палатка, пилотка. Одеяло было подарком.
Его подарил мне на станции Ицкани, под Яссами, пожилой, бедно одетый румын за то, что я дал ему махорку. Потрясенный румын закурил, долго, до слез, кашлял (махорка была кременчугская, очень крепкая) и побежал домой, - дом был рядом. Он принес это одеяло и протянул мне. Я отмахивался: "ну! ну!" ("нет! нет!" - по-румынски), но румын, безоружно улыбаясь, всучил его мне.
Одеяло нам очень пригодилось.
А вот плоский котелок принадлежал моему другу Андрею Головко, с которым мы в знак дружбы обменялись котелками и ложками. Я отдал Андрею свой круглый, а он мне этот, плоский, на котором была сделана штыком "гравировка" - "Андрей Головко" - наискосок.
Под Ярцевым, во время внезапного налета "юнкерсов" на дорогу, по которой мы отступали, я с Андреем спрятались за большим валуном.
Андрея убило осколком.
Страшный удар снес ему полголовы, и я весь был забрызган мозгами Андрея.
...Чем еще?
Дорожным легким прахом, Ветром, бьющим в синее окно.
Чем еще?
Скажи, чтоб я заплакал,
Я тебя не видел так давно...
(Александр Прокофьев)
Кончалась страничка таким ее стихотворением:
Что ж!.. Прорежусь!
Не здесь - значит там!
Не хотите?
Приду все равно!
Не по вашим слепым следам
Я дождем разобью окно!
По звенящим по ветру листам
Я, как ветер, нежданно ворвусь
Через толщу нечитанных книг
Я их даже листать не возьмусь!
Я их тоже прочесть не смогла
Не успела!
Но Бог мне простил,
Потому что
не здесь - значит там
Я прорежусь
Мне хватит сил!
Стихотворение это тоже было написано в Новокузнецке, вскоре после надевания гипсового скафандра.
"Ш"
Здесь, конечно, была прежде всего Шея.
И были слова Пушкина:
"Шум внутренней тревоги"
и "широкошумные дубравы".
(":И Пушкин падает в голубоватый рыхлый снег:")
Отец был очень горяч и вспыльчив, но отходил так быстро, что те, на кого обрушивался его гнев, не успевали обидеться, но не мать...
Они часто "цапались" и, хотя по пустякам, жизнь это отравляло... Мать любила говорить слова, кажется, Жоржа Сименона, хотя они ему абсолютно не подходили и, скорее всего, были не его: "Прошу тебя, люби меня поменьше, но относись ко мне получше". Да, это был, конечно, не Сименон. Кто? Кажется... Впрочем, какая разница!
Но он и относился хорошо и даже очень хорошо, но эти вспышки!.. Однако и она была не подарком... И она знала это, но что из того, что знала?! Как-то надо было бы потерпимей, подобродушней, помягче, многое просто не замечать... Надо бы, так надо, а - не выходило... Вот в чем была беда!.. А! Слова эти, конечно, не Сименона - Воннегута, Курта Воннегута слова. Вспомнила!
У Воннегута была одна загадочная для нее фраза: "Быть глазами, ушами и совестью Создателя вселенной". Загадочная, так как я не очень-то понимала,-как можно быть совестью Создателя... Впрочем...
"Щ"
"Щемяще длинная шея цапли".
(О.Чайковская)
"Э"
"Эне, мене, мнай, мбондим, мбондим - я".
"Эне, мене, мнай, мбондим, мбондим - я".
(Петр Алешковский)
Возможен был и такой вариант:
"Ена бена рекс квинтер минтер жес" - ничего не понятно, а все счастливы".
(А.Злобин)
(Здесь мы соединили в одно "Э" и "Е" - ничего страшного: заставил смысл)
Это где-то должно оставаться:
Слезы, отзвуки смеха, общения! - Ни картины, ни слово, ни песни:
Мы не гении!
Мы не гении!
Где-то все же должны ведь скопляться
Наши муки и озарения,
Наши первые громы весною,
Наши красные листья осенние!..
Где-то все-таки должен остаться
Легкий след моего назначения!
Ни моря, пусть ни реки прекрасного
Небольшие озера прекрасного
Мы оставим же - пусть и не гении!
Ее стихотворение.
"Ю"
Юный хипон Аркадиус и Мона Лиза...
(Это - из Василия Аксенова, из его "Поиска жанра", который она очень любила. Муж тоже читал эту вещь.
Здесь, в алфавите, был выписан большой отрывок о встрече Аркадиуса с Моной Лизой, где она прикрывает свою загадочную улыбку тонкой девичьей рукой - на картине... Прекрасное место!)
"Я"
Главными здесь были слова К.Кондрашина о Шостаковиче, строчка Мандельштама и четыре строфы из прекрасной поэмы Маргариты Алигер "Человеку в пути". Вообще же на "Я" было очень много чего во всех ее алфавитах.
"...Я спросил его (Шостаковича), не считает ли он слишком длинным фугато в третьей части. Не будет ли публике трудно долго слушать столь однообразное по фактуре место? Дмитрий Дмитриевич, несколько покоробившись, сказал: "Пусть слушают, пусть слушают..."
Я пью за военные астры.
(О.Мандельштам)
И вот из М.Алигер:
Я не хочу тебя встречать зимой.
В моей душе ты будешь жить отныне
Весенний, с непокрытой головой,
Как лучший день мой, как мечта о сыне.
Я не хочу тебя встречать зимой.
Боюсь понять, что ты старей и суше,
Услышать, как ты ссоришься с женой,
Увидеть, как ты к другу равнодушен.
Боюсь узнать, что хоть короткий миг
Случается тебе прожить, скучая,
Увидеть, как поднявши воротник,
Спешишь ты, облаков не замечая.
Хочу тебя запомнить навсегда
Моим знакомым, путником,
влюбленным
в дороги, реки, горы, города
беспечным, ненасытным, изумленным (...)
Вот что еще было на "Я":
Я человек
кусочек бога