Страница 30 из 33
Я принес миску молока и кусок фаршированной перепелки – остаток от завтрака мсье Армана. Кот затрясся, опустив в миску морду, и опустошил ее в два счета. Так же бодро он управился с перепелкой, потом блаженно зажмурился и замурлыкал на всю палатку.
Я осторожно обстриг длинную шерсть у него под хвостом, на основании хвоста и на задней части лап. Кот не пытался помешать, да и широкая повязка не дала бы ему это сделать. Ни одной светлой шерстинки не обнаружил я у этого зверя! И усы были черные. Я расчесывал длинную косматую шерсть, когда в палатку вошел Монсеньер.
– Что тут происходит? – сухо осведомился он, окидывая нас пронзительным взглядом. «Не в духе», – понял я. Но Монсеньер увидел нашего пациента и лицо его дрогнуло.
– Откуда здесь кот?
Мэтр Шико молча указал на меня пинцетом с зажатым куском корпии.
– Я его нашел, – заторопился я, молясь, чтобы мсье Арман не заинтересовался всеми обстоятельствами находки. – У него обожжен бок и лапа сломана.
– Вторая тоже была когда-то сломана, – добавил медик. – Животное живучее, но хромое.
– Прекрасно, – тихо произнес Монсеньер. Его глаза улыбались. Он стянул перчатку и погладил кота, одними пальцами, распутывая свалявшуюся шерсть на шее. Кот мгновенно раскрыл свои большие янтарные глаза, уставился в лицо мсье Армана и увеличил громкость, сотрясаясь от мурлыканья всем телом. – Надо бы его окрестить, раз уж вы, мэтр, даете гарантию, что он будет жить.
– Молодой, выкарабкается.
– Ты нашел – тебе выбирать имя, – озадачил меня хозяин.
– Пушок? – предложил я. Мсье Арман закатил глаза.
– Nigrum, – сказал медик.
– Тогда уж Nigrum felis catus, – хмыкнул Монсеньер. – Говорите, он останется хромым?
– Да, так сросся старый перелом, – развел руками медик.
– Тогда пусть будет Люцифером!
Мэтр Шико ушел собирать мне все пузырьки, требующие мытья. Монсеньер стоял и смотрел, как я глажу кота. Стал гладить тоже, зарывая пальцы в длинную шерсть, пока не нашел мою руку и не накрыл своей, сохраняя на лице бесстрастное выражение. Мы стояли над раненым, соприкасаясь руками, под громовое мурчание, меня кинуло в жар и я подумал, хоть это и грешно, что за это прикосновение я мог бы убить дюжину голодных ла-рошельских мальчишек.
Мэтр Шико за нашими спинами грохнул металлом, уронив лоток со скальпелями. Кардинал еще раз провел рукой по шее Люцифера, развернулся и вышел. Я хотел было помочь мэтру Шико, но тут же понял, что поворачиваться мне не стоит. Какое-то время. За которое я успел разобрать коту все колтуны, отчего его шерсть даже слегка залоснилась, обещая в дальнейшем превратить эту несчастную кучу костей в красивого домашнего зверя.
Люцифер уже вовсю бегал, правда, на трех лапах – но берег старый перелом, а на вторую лапу, благодаря искусству мэтра Шико, наступал свободно, – когда Ла-Рошель пала.
Город был обречен, это понимали и защитники, и осаждавшие. Ни самые прочные в Европе бастионы, ни доблесть и стойкость жителей, ни поддержка английского флота, самого могучего в мире, – ничто не могло противостоять гению Ришелье.
– Что требует Гиттон на сей раз? Опять сохранения политических свобод, свободы от налогов, помилования всем защитникам? – полюбопытствовал его величество.
– Только помилования, сир.
– Чтобы его колесовать, достаточно того, что он вообще чего-то требует, а не смиренно просит! Срыть все бастионы! Взорвать все башни! Если там останется хоть одна непойманная крыса и одна несъеденная пара сапог – их тоже сначала привести к мессе, а потом – в Бастилию! Или на плаху!
– Ваше величество, бастионы Ла-Рошели доказали свою прочность и прекрасные фортификационные качества, с верным гарнизоном – это прекрасная защита нашей береговой линии…
– Это верно. Недаром их так и не удалось проверить на прочность к пороху. Как ваша подрывная группа смогла заблудиться в чистом поле – не представляю.
– Сир, скорее это было болото, а назвать болото чистым – как назвать Бэкингема живым…
Упоминание поверженного герцога привело его величество в сносное настроение, как всегда.
– Да уж, пусть на адской сковородке разбрасывается своими жемчугами!
– Сир, жители Ла-Рошели так и не открыли ворота Бэкингему, все это время они благословляли ваше имя…
– Да, ла-рошельцы стойкие ребята, этот паркетный хлыщ им не по нутру, – его величество оторвался от созерцания своих сапог и поднял на Монсеньера слегка заблестевшие глаза. – А что предлагаете вы, кузен*? Помиловать этих гугенотов?
– И протестанты и католики – смиренные подданные короля Людовика Справедливого, – поклонился Ришелье. – Это главное. Французская лилия в лице вашего величества объединяет нас всех больше, чем манера молиться. О сохранении политических свобод не может идти и речи, но свободу вероисповедания даровал им еще ваш отец… Если в городе возобновятся католические богослужения, Святой Престол будет удовлетворен.
– А что делать с Гиттоном?
– Он храбрый и стойкий человек, опытный моряк – такие люди, под правильным руководством, могут принести большую пользу нашему флоту.
– Тон его обращения дерзок. Пусть посидит в Бастилии и немного охладится для службы нашему величеству.
– Ваша мудрость, сир, сравнима только с вашей добротой. Любой узник Бастилии сейчас ест лучше, чем несчастные жители и жительницы Ла-Рошели…
– Да, кузен, вы говорите, что там из тридцати тысяч осталось в живых не более пяти? Там же женщины, дети…
– Увы, сир, из-за упрямства отцов города их дети умирают голодной смертью.
– Пусть наши пекари работают день и ночь. Мы желаем видеть счастливых накормленных подданных. Мы несем мир и порядок, а не караем. Они сами себя покарали бунтом против законной власти.
– Они будут благословлять имя вашего величества, – кардинал вновь склонился в поклоне. – Отныне и во веки веков.
– Следующая винная порция да будет Святым причастием, полученным из ваших рук в главном соборе Ла-Рошели! Весь католический мир смотрит на нас и ликует, – его величество небрежным жестом отстранил бутылку шамбертена, которую я поднес, чтобы наполнить его кубок. – Мы принимаем капитуляцию Ла-Рошели и желаем войти в город первого ноября, в День всех Святых.
Счастьем прислуживать его величеству королю Франции я обязан Монсеньеру, заявившему:
– Я не хочу ни минуты своего времени тратить на мысли о том, куда ты забредешь в следующий раз. Будешь у меня на глазах. Думаю, ты достаточно твердо стоишь на ногах и увидишь, когда его величеству или мне надо будет наполнить бокалы.
Так что накануне я долго чистил сапоги и платье, хранившие следы крови, грязи и пороха. «Вот кончится осада – попрошу у Монсеньера новые ливреи всем слугам! А то что же это – даже у Шомберга все ходят с разрезными рукавами, а мы все в гладком. Можно сделать лиловые разрезы, с серым будет очень красиво, – размышлял я, – и сапоги новые».
Так что я, из всех людей Монсеньера, находился наиболее близко к его величеству, стоя рядом с тремя собеседниками, за спиной Монсеньера. Впрочем, Сен-Симон, королевский фаворит, в беседе участия не принимал, привычно, как мне показалось, придав своему лицу выражение полного бесстрастия, напомнив этим Жюссака. Сен-Симон и внешне походил на нашего начальника охраны – только волосы чуть темнее – не пшеничные, а темного золота, и усы короче. Но за столом он был почти так же неподвижен, как и Жюссак у входа.
Его величество бросил на меня мимолетный взгляд своих печальных матово-черных глаз, и некоторое время затем изучал лицо Монсеньера, протягивавшего последнее письмо ла-рошельского мэра.
На его величестве была черная шляпа с черными и белыми перьями, отделанная узкой полоской золотой тесьмы. Такая же золотистая ткань украшала прорези его черного шелкового камзола, черные же плащ, штаны и сапоги выглядели довольно скромно, и только очень широкий воротник и манжеты оживляли его костюм.