Навсегда

Это также сводит ее с ума, она не знает, что делать, как быть. Хочет извиниться, принять все слова, что он ей наговорил тогда, когда увидел ее голубые глаза без обрамления красной маски.

Маринетт поворачивается на стуле и хватает первый попавшийся под руку стикер, срывая его со стола. Снова вытирает слезы, затуманивающие взгляд и несколько раз читает то, что было написано ей еще в тот день, когда они только узнали секреты друг друга, так тщательно скрываемые до этого.

«Мне глаза твои — высота, Маринетт, — она помнит, как он шептал это, а ей казалось, будто он кричит. — Я лечу в них, понимаешь? Лечу и совсем не боюсь».

Она возвращает цветную бумажечку на место, и в этот момент по окнам слишком громко барабанит дождь.

Погода бушевала и раньше, просто мысли блокировали все звуки, она была в прострации, будто вокруг был вакуум, а теперь… Теперь тишина закончилась. Внезапно.

Она поднимается с места, слишком резко, даже стакан с разноцветными карандашами падает. В ушах стоит такой грохот, будто что-то лопнуло, взорвалось, рвануло с такой силой, что на секунду даже оглушило ее.

Маринетт морщится, кидает беглый взгляд на Тикки, устроившуюся на подушке, и распахивает двери на балкой.

Ей нужно проветриться, остыть, успокоиться. Пусть даже это заставит ее вымокнуть до нитки и заболеть после. Этот месяц она уже ни о чем не беспокоилась, ничто ее не мучило кроме событий того вечера, так что простуду она переживет.

Вдохнув холодный, влажный воздух, она решает. Решает, что позвонит ему сразу, как только в горле перестанет стоять ком слез, которые нещадно застилают ее глаза, а слова перестанут растягиваться на сотни лет заиканиями, свидетельствующими о недавнем плаче милой Баг, которую он, видимо, и вправду любил. Позвонит, наплевав на позднее время.

Выходит из-под козырька крыши, и дождь ударяет по ее лицу. Небольно, почти неощутимо. Только холод пронизывает ее тело, охватывает с головой, заставляя дрожать.

***

Вот, тот самый момент.

Он смотрит вверх, на балкон, она вниз. Они видят друг друга, стоят и не двигаются.

Зонта нет, оба уже вымокли до нитки, оба дрожат и не думают делать первый шаг навстречу примирению.

Одновременно произнесенное «Эй!» разрезает тишину улицы (разумеется, дождь не в счет), и сердце стучит где-то в ушах у обоих, они не знают, как вести себя дальше, как действовать и что говорить.

— Маринетт, прости меня, — слишком тихо, но она слышит или даже читает по губам — сама не понимает.

— И ты меня, — кивает она вслед сказанной фразе.

Срывается с места, бежит вниз по лестнице, не беспокоясь, что разбудит родителей, сносит все, что попадается под руку: книги, альбомы с фотографиями, игрушки, что когда-то сшила сама.

Она хочет быть счастливой, быть под дождем без зонта, быть рядом с ним. Распахивает дверь, падает в его объятия и плачет навзрыд, потому что секунды бега по лестнице казались ей вечностью, а он таким далеким, что не достать.

Он прижимает ее к себе, гладит по голове и шепчет слова вечной благодарности в пустоту за то, что она рядом, надеясь, что это навсегда.

Он готов на все, лишь бы это было навсегда.