Харами

— Ну а что? — сказал Вася, сгребая ладонью розданные карты, — вот тебе и перемена. Новый начальник, по новому метет, что-нибудь придумает, чтобы личный состав не маялся от безделья. У нас ходы сообщения от землянок к минометам не доделаны? Не доделаны! Вот — будет заставлять доделывать.

— Что-то хреновая и странная тишина у нас тут. Как у Христа за пазухой, — заметил я, рассматривая свою сдачу — расклад карт был весьма скверным. — Никто нас не трогает, не стреляет. Ну, мины не в счет — это не активно.

Сэм покачал головой:

— Не все так просто, Паша. Пока мы никого не трогаем, и нас никто не трогает.

— А собственно почему?

— А почему нас в феврале в Грозный на аэродром «Северный» не отправили? В последнюю минуту все отменили?

Я помнил этот солнечный, но очень сырой день — обычная погода для Дагестана. Накануне вечером был получен приказ об отправке сводного батальона в Грозный. Можете мне не верить, но энтузиазм был колоссальный. Лица славянской, татарской, и прочих некоренных национальностей чуть ли не в драку лезли за право попасть в него. Я сам с чувством глубокого удовлетворения узнал, что поеду в составе минометной батареи. Вечером написал всем родным письма (читай — завещание), но мысль об отказе в моей голове даже не возникла. Тем большее разочарование пережил я утром, когда на плацу объявили о том, что минометной батареи в составе батальона не будет.

Мои бойцы почти плакали. Правда, некоторых перевели в пехоту, заполнив недостающие бреши, и они мигом начинали улыбаться. Брали только солдат, прослуживших не менее года, и стрельбы у нас были регулярно. И кроме автоматов давали и гранаты метать, и из РПГ стрелять, так что худо — бедно они представляли себе, что от них потребуется.

Я же, в полном расстройстве ушел с плаца прямо домой — на съемную квартиру и весь день провалялся на диване, смотря в телевизор и распивая пиво. Наряда у меня в этот день, (само собой — ведь планировалась же отправка), не было, и в суматохе обо мне никто и не вспомнил.

Этим же вечером приказ отменили, о чем я узнал на следующее утро, и, надо признаться, испытал чувство некоторого злорадства…

— Ну и почему не отправили? — спросил я достаточно заинтересованно.

— Ха, — сказал Сэм, — почему? Там наверху, (он показал пальцем в небо и даже закатил глаза), я не знаю, конечно, кто конкретно, но тот, кто может это решить, из дагов, естественно, просили не вводить часть из Дагестана в Чечню. Они, дескать, против этой войны, и достаточно того, что соблюдают нейтралитет и удерживают свои «горячие головы» от выступления. За чехов, само собой.

— Ну и…

— Ну и не ввели. Не стали ссорить два братских народа.

— А теперь почему разрешили?

— А потому, что совсем уж ругаться с Ельциным тоже не захотели, вот и пришли к компромиссу — выдвинуть бригаду на охрану границы, перекрытие перевалов, и прочее, а на территорию Чечни все равно не входить. Короче, и нашим, и вашим.

Сэм замолчал, рассматривая карты, и объявил заход по козырю.

— И чехи нас здесь не трогают пока, боятся в единоверцев попасть. Проблемы потом…

— А мины ставят, — неожиданно зло процедил Вася сквозь стиснутые зубы.

Но Сэм не смутился:

— Мы же тоже местность обстреливаем… И потом, засады ночью не устраиваем на них. А мины утром саперы уберут… Почти тренировка.

— Откуда ты все знаешь? — не выдержал я.

Сэм откровенно усмехнулся:

— Ну уж я — то уж побольше твоего общаюсь с людьми. Обстановкой интересуюсь, а вы дрыхните целыми днями, как хорьки… А вот ты знаешь, Паша, что чехи тут недалеко от нас находятся.

— Так можно же догадаться: кто-то по ночам вокруг лазает.

— Ты ПНВ имеешь в виду? Брось — это техника, скорее, глючит… Дорогу справа от озера видел?

— Спрашиваешь! Это та, которую со второго блока из пушек пытались камнями завалить?

— Ну да. Так вот за поворотам, если еще немного проехать, находится Макажой, а в нем — чехи. Целая банда. Может они и лазают ночью. Пешком можно дойти как местные говорят, а на лошадях если, так вообще недалеко.

— Чудные дела, — подал голос оставшийся «козлом» Вася, — странная война.

— Очень странная, — сказал Сэм, — очень. Воевали — воевали, а теперь перемирие, и «отвести войска». За что боролись?

— Косач пытался сорвать перемирие, — сказал я, и мы все захохотали.

«Отмороженный» Косач и правда пытался это сделать. Причем с помощью Поленого. И что самое прикольное, на абсолютно трезвую голову. Узнав из своего карманного радиоприемника об объявлении перемирия, замполит закричал: «А я против!». И столкнувшись лицом к лицу со мной, спросил:

— Будем срывать перемирие?

— Будем, — ответил я. — Перемирие — это преступление. Даешь войну до победного конца! Короче, давай. Только как? Ельцину позвоним?

— Да брось ты дурака из себя строить! — обозлился Косач. — Хотя ты, может быть, и не строишь.

Я обиделся, но промолчал. На нашего замполита было бесполезно обижаться. Он все равно этого не понимал.

— Объявили что? Объявили прекращение огня. Понял? А мы его нарушим. Сейчас пойдем к Семену, и из его пушек обстреляем Ведено… Я думаю, долетит — тут по карте всего — навсего двадцать километров по прямой.

Я начал прикидывать сам:

— Так, максимальная дальность — четырнадцать километров. Плюс охеренное превышение… М-да…Знаешь, Леонид, может быть, и правда долетит.

Косач аж подпрыгнул:

— Ну а я тебе о чем говорю? И я о том же!.. Все, пошли.

Мы нашли Сэма в депрессии и неге. Толком даже не выслушав нас, он загорелся идеей, и крикнул своих «монстров». Монстры нехотя появились, но увидев оживленного и повеселевшего командира, быстро зашевелились сами. Они заряжали орудия, а Косач дергал за спусковой рычаг.

— С началом летней кампании! — съязвил наш славный политрук, и ускакал к штабу, бросив меня и Поленого в одиночестве.

Наверное, он помчался слушать радио — объявление о срыве мирного процесса ввиду открытия огня. Нам послушать радио он не давал, да честно говоря, не очень и хотелось. Даже на захват Буденновска отреагировали как-то вяло. Я, например, вообще узнал об этом почти случайно. В общем, замполит был какой-то неправильный. Вместо марксизма — ленинизма пропагандировал анархию, вместо политинформации производил глубокое умалчивание. Зато не по теме разговаривал много и с удовольствием.

Прошло два дня и о своей болезни заявил Куватов. Он сильно чихал, кашлял и жаловался на невыносимую слабость во всем теле. Я положил ему руку на лоб. Лоб был очень горячим. Глаза тусклые, вялые. Я даже не усомнился, что он и правда заболел.

В отличие от Бабаева, на Куватова можно было положиться, и если он сказал «не могу», значит, и правда не может. Вася приказал ему собрать свои вещи и отвел больного к Лебедеву. Больше я Куватова не видел. В этот же день его отвезли в ближайшую больницу в Анди, а потом переправили в госпиталь.

Зато через день к нам в батарею прибыло пополнение.

Когда я вернулся из палатки Семена, вдрызг проигравшись, то обнаружил, что на наших ящиках с минами в большой задумчивости сидит высокий, худой и небритый боец. Зимняя шапка с одним отвернутым и торчащим в сторону ухом, грязная шинель и нечищенный автомат дополняли сомнительной красочности портрет.

Оборванец выжидательно посмотрел на меня, и опустил голову на грудь.

— Ты кто? — спросил я его, покачиваясь на носках и засунув руки в карманы.

— Я в минометную батарею переведен, — глухо, как из бочки, донесся до меня ответ.

Мы оба замолчали. Я молчал, потому что думал, кого нам подсунул Лебедев? А почему молчал боец — не знаю. Возможно, он вообще был малоразговорчивым.

— Как тебя хотя бы зовут, молчун? — я попытался подбодрить его вопросом.

— Пименов.

— Из каких Пименовых будешь?

— Из гранатометчиков я.

— От Инина? — я, честно говоря, удивился. Не ожидал такого ответа.

— Нет, — сразу замотал головой боец, — я гранатометчиком в части числился, в третьем батальоне. А здесь я в пехоте был, на третьем блоке.