Харами

При взгляде на стол, где уже красовались все доставленные мною банки, меня намного более радовало наличие сырого, порезанного на дольки, лука, и большая банка соленой капусты. От одной только мысли о том, что это можно будет скоро съесть, слюна у меня стала выделяться так, что знаменитым собакам Павлова за мной было не угнаться. Наверное, Вася заметил голодный блеск в моих глазах, потому что странно усмехнулся, и стал доставать колпачки от снарядов, которые должны были послужить нам заменой рюмок или стопариков. Кстати, по объему колпачки вполне соответствовали. Плюс ко всему, они обладали одной исключительно полезной особенностью: поставить их было нельзя — падали на бок. Поэтому все налитое надо было выпивать, иначе спиртное просто-напросто вылилось бы, а держать посуду в руке, демонстрируя всем, что ты недопиваешь, было просто неприлично.

— Скрудж сюда не заглянет? — озабоченно спросил Рома, который было очень исполнительным и аккуратным офицером, и вот-вот должен был получать повышение. Никаких конфликтов с руководством ему не хотелось.

— Успокойся, — вяло махнул рукой Сэм, — не заглянет. Он с Косачем уехал на ПХД на совещание. Это надолго.

Все засмеялись. Я лично не сомневался, что капитану придется тащить упирающегося и завывающего анархические песни Косача в свою штабную землянку волоком. Замполит удержу не знал — гулять так гулять, стрелять — так стрелять. А что совещание на трезвую голову не пойдет, в этом никто и не сомневался. Не так часто они проводились, а главное, я слышал это сегодня краем уха, у Дагестанова просто какой-то праздник был сегодня, кажется, день рождения.

Его день рождения стал и нашим маленьким праздником, хотя он сам вряд ли подозревал об этом. И это было хорошо.

Сэм включил свою любимую песню группы «Мистер Малой» — «Буду погибать молодым» — и приступил к разливу самогона. Он черпал его эксклюзивной, в смысле, не закопченой и относительно чистой, кружкой, и разливал всем по колпачкам.

— За победу! — сказал веско наш артиллерист, и опрокинул в себя то, что осталось в кружке после разлива.

Я глотнул, и горячий комок покатился вниз по пищеводу в желудок, и слегка захорошело. Теперь мои руки сами потянулись к капусте, на которую я так долго и с таким вожделением смотрел.

После второго колпачка жизнь показалась мне не такой уж и плохой штукой, холод и грязь стали вполне терпимы, а язык начал развязываться. Теперь надо было смотреть за тем, чтобы не сказать чего лишнего. И Гусебов, и Маркелов во хмелю отличались повышенной обидчивостью, и если претензии прапорщика вполне можно было пережить, то лейтенант мог так дать в глаз, что я бы потом недели две ходил бы как актер Куравлев в фильме «Семнадцать мгновений в весны». Если бы, конечно, не получил сотрясение мозга — тогда точно труба.

Поэтому после третьей рюмки я вообще забился в уголок и в приятной неге тупо смотрел на крышу палатки, попав вне времени, вне пространства — куда-то в свободный полет духа и мерцание эфира…

Дальнейшее помню смутно. Помню передвижения по земле, которая то приближалась ко мне, то отступала вдаль, словно в перевернутом бинокле. Серое небо грозилось опрокинуться мне на голову, а громкие звуки чудовищно раздражали. Желудок во чреве болтался как набитый мешочек соли на тонкой веревочке, а спуститься в землянку было так трудно, что я два раза падал на колени.

Потом я удивился, что Папен не играет за сборную Франции, а у паразита Алиева нет в запасе ни одного мандарина. Потом темнота…

Все же молодость — это здорово! Проснулся я одним рывком в четыре часа. И хотя во всем теле и голове ощущалась похмельная тяжесть, все же ни острой головной боли, ни тошноты, ни липкого холодного пота не наблюдалось. И дежурство свое я проспал всего на час.

Однако именно это и настораживало. Где же Вася? Что же он не разбудил меня? Я поднялся на ноги и осмотрелся, на сколько мог, в темноте землянки. Так, по углам валялись Папен, Алик и Рамир. В центре расположились крикуновцы — Кузин и Куватов. Васи не было. А кто же тогда на позиции?

Сильно хотелось пить. Я подергал фляжку — пуста. Значит, все, что было, вылакал еще вчера. Надо искать Раца и спросить у него; у него могло остаться.

Я двинулся к выходу, но движение привело в действие какие-то дремавшие механизмы: в моей голове щелкнуло, и я на секунду подумал, что она может разлететься как гнилой арбуз от удара пьяного бахчевника. Почему пьяного? А черт его знает, почему они всегда все пьяные? Проколют молодой арбуз шприцем, выпустят в него спирт, а потом, когда он созреет, жрут его и балдеют.

Эти мысли вызвали во мне резкое чувство ностальгии по дому — по арбузам, по бахчам, по возможности дрыхнуть до полного восстановления работоспособности. Ну и прочее.

Голова утихла. Еще на всякий случай постояв в неподвижности, я все же решился сделать два шага и выглянуть из палатки. Эти шаги дались мне несравнимо легче, и теперь я уже значительно более уверенно, поеживаясь от острого холодного утреннего ветра, побрел вверх, к нашим минометам, где, как я был уверен, и находится сейчас, как обычно невозмутимый и сконцентрированный, Вася.

А вот и дудки! Никакого Васи там и не было. А сидел там одинокий и худой сержант Крикунов. От удивления я чуть не облегчился на месте. Крикунов сидит на позиции, а бойцы из расчетов спят! Небывалое бывает!

— Что с тобой, Толик? — спросил я, попытавшись изобразить иронию, как это понимать? Ты здесь, а два «К» в палатке?

До этого момента я не видел его лица, но когда он повернулся ко мне, меня замутило. Такого бланша давненько видеть мне не приходилось. Он, наверное, занимал пол-лица мрачного Толика, делая его похожим на принцип домино.

— Эге, — сказал я, — а ну-ка отвечай, братан, кто это тебя?

Злобно косясь в мою сторону здоровым глазом, Крикунов поведал мне удивительнейшую историю его вчерашних злоключений. По мере того, как я усваивал материал, мне все труднее и труднее было сдерживать томящийся в груди злорадный смех. А дело было так…

Наступило время первой ночной смены, а отцы — командиры все гудели и гудели в палатке у Поленого, причем теперь они дружно ревели «Броня крепка и танки наши быстры», и идти к ним с дурацкими текущими вопросами не решался никто.

Отсутствовал и вождь всего укрепрайона — капитан Скруджев. Исчез даже Косач, который вечно совал свой нос во все щели. Случись такая ситуация в части — никто бы даже пальцем из срочников не пошевелил: все бы радовались и занимались своими делами. Но тут другое дело. Сержанты и водители минометки собрались на совет, как бы для смеха, и там же, с шутками и прибаутками быстро соориентировались. Первую половину ночи, сказал Костенко, будут стоять Попов, Романцев и Алиев, а вторую — Кузин и Куватов.

Ну что же, я мог бы только поаплодировать такой разумной распорядительности, и даже выразить сержанту устную благодарность.

Но гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Когда Крикунов пошел в нашу палатку за рядовыми, то обнаружил там только Кузина и Куватова. На вполне естественный вопрос — где остальные? — те только мычали нечто неопределенное и делали большие глаза. Разозлившийся сержант строго приказал найти отсутствующих, и для подкрепления своих слов даже отвесил леща Кузину — для внушения.

— Даже руку отбил, — пожаловался мне Крикунов.

Я мысленно посочувствовал Кузину. Рука у Крикунова была как лопата: такая же крепкая, мозолистая и большая. «Надо проверить — нет ли у Кузи сотрясения мозга?» — мелькнуло у меня в голове. Сержант шмыгнул носом и продолжил рассказ.

Он вернулся в свою палатку, где предался игре в карты — в «козла» — и как-то так незаметно прошел час. Оставшись три раза подряд «козлом», Костенко рассвирепел и заорал на Крикунова — где подчиненные!?

Тут Крикунов и сам спохватился, и побежал снова в палатку к Кузину и Куватову.

Но там его ждал облом. Исчезли не только костенковцы, но и крикуновцы. В сильном раздумье сержант подошел к обрыву, уселся на снарядный ящик, и задумался. Но не успел он схватить в своей голове ни одной мысли, как между его ног появилась хитрая рожа Попова.