Страница 8 из 14
В Ардатове сговорились с возчиком на пять-шесть дней. Двое монахинь ехали с поклажей, а мы, девочки, шли по очереди, так как лошадке было трудно везти всех.
Возчик был бывалый, не один год возил по святым местам богомольцев. Он высоко оценил умение Лизы править лошадью, когда он шел, а она его заменяла.
– Ты все идешь, а она и возчика-то с козел согнала – сама сидеть хочет, – ворчали старушки.
– Люблю править! – лихо приговаривала Лиза, понукая хлыстом лошадку.
– А я не умею…
– Ну вот и шагай! Барыня!
Ехали мы ночью и рассвет встречали в поле.
– Споемте, девочки: «Слава Тебе, показавшему нам свет!» – просили матушки.
Все хором спели, и еще молитвы спели. Какие-то богомольцы, две женщины, девушка и хромой мужчина, подсели к нам, и вышел хор. Они шли шестьдесят верст пешком, а у нас был возчик, и мы расстались. Я вынесла из этой встречи, что вот есть русская интеллигентная компания, и они тоже едут в Саров.
Величественная панорама открылась перед глазами, когда из-за леса показались крыши и потом весь Дивеевский монастырь. Монахини встречали всех, брали поклажу и провожали в гостиницу. Будто они ждали богомольцев, а мы были им как родные. Мы отказались от дворянской гостиницы и пошли в «общую», как простой народ. Там было чисто, но спать на деревянной скамье было жестко. Ели из простых жестяных тарелок, умывались из общего рукомойника. А тут еще дети плакали и болела голова от духоты и спертого воздуха. И это все после моей светлой уютной комнаты!
Ночь не дала отдыха. Утром обедня. Лиза опять подходила к Святой Чаше.
– А когда же ты исповедовалась? – спросила я.
– Смотри на себя, и довольно с тебя! – был ее ответ.
После обедни был завтрак из пшенной каши, которую принесли на стол в ведре, и все, кто хотел, ели. Затем мы пошли осматривать хозяйство монастыря. Меня заинтересовали мастерские. Светлые просторные комнаты, уставленные в ряд пяльцы; монашенки-послушницы шьют, вышивают шелком и золотом, бисером и жемчугом красивые вещи: ризы к иконам, пелены на надгробья, разные панно, подвески. Какая трудоемкая ручная работа, какое мастерство!
В другой зале шьют платье – ведь в монастыре более тысячи монахинь, все свое для своих. Шьют и белье для армии, зеленые гимнастерки, суровые рубашки. Зал золотошвеек: шьют эполеты, погоны, вяжут аксельбанты для армии – это государственная нагрузка. Руководят всем также монахини. Откуда вкус, изящество рисунка?
– С детства приучают к послушанию, а Господь всему и умудряет, – разъясняет проводница. – Трудолюбие выращивает талант.
Осмотрели сиротский дом для девочек. Няни-монашки ухаживают за детьми.
– Чьи же дети?
– Да разные случаи сиротства и бедности, а теперь и беженцы от немцев из занятых губерний. Содержат за счет монастыря.
В художественных мастерских шел урок рисования. При монастыре есть школа для детей. Девочек учат писать иконы, но сейчас они рисуют разные фигуры из кубиков со слепков. Несколько девочек десяти-двенадцати лет – в длинных черных платьях и скуфейках.
– Они уже хотят быть монахинями.
– В десять-то лет? – ужасаюсь я.
– Так уже видно по их характеру и сердечному расположению, что они склонны к монастырскому житию, не любят мира.
Везде трудолюбие, молчание, молитва! Взрослые монахини пишут иконы. Живописное Распятие надолго осталось в памяти.
В Дивеево принимают только девушек, вдов не принимают – так заповедал преподобный Серафим; потому и называется – Дивеево (Дева). Здесь все готовое для насельниц: и одежда, и стол, – зато весь труд, кому какой дадут, никем не оплачивается, все делают «по послушанию». В монастыре много всяких служебных построек: огород, сад, скотный двор, пчельник, – всего мы не могли обойти. Все делают монахини.
После ужина – постной лапши с грибами – одна из монахинь стала обходить всех с блюдом.
– Сколько же за день с четверых? – спросили мы.
– По усердию! – был ответ.
Матушки наши оценили: и нам недорого, и усердие показали. Вечером надо было ходить по «Серафимовой дорожке» – это небольшая насыпь с утоптанной тропинкой; шли с Иисусовой молитвой и четками.
– За эту дорожку Антихрист не пройдет! – объясняет монахиня.
– А скоро он придет? – спрашивает кто-то.
– Ох, скоро для тебя, скоро!
– Антихрист – отречение! – поясняет следующая.
– Не отрекусь! Все, но не я! – отзовется еще голос.
– Помни, помни петуха! Запоет для тебя!
– Молитесь! Господь милостив, все простит.
Вот так идут одна за одной, прикладываясь к встречающимся иконам на столбах, кладут поклоны. Я устала, и червь сомнения подкрадывается язвительными мыслями: «Для чего все это? Скорей бы в Саров!»
Утром пошли к обедне – было воскресенье, пел «большой хор», и было торжественное пение. Вернулись часам к двум дня, еле стоя на ногах от усталости. Лиза отказалась от всяких хлопот и помощи по хозяйству матушкам, запасы свои берегла, разговаривала с нами резко.
– Ладно уж, перетерпи, пребудем в мире, – утешали матушки меня и себя.
Лиза вела запись расходов, все деля на четверых поровну, а ела за троих, удивляя нас аппетитом. Белого хлеба не было совсем, и только утром ели просфоры.
К вечеру поехали по дороге в Саров на той же отдохнувшей лошадке и с тем же возчиком. Почему-то он был голоден, взял у нас хлеба, и мы просили Лизу дать ему что-либо из ее запасов. Я была очень удивлена, что возчик ел крутые протухшие яйца, данные Лизой, даже черные иногда. Погода была жаркая, и яйца испортились.
– Ну вот, нам не давала!
– А смотри-ка, как он ест, – умилялась Лиза. – Вот что значит голод! Вот что значит простой человек – не вы!
А возчик, запивая водой из фляги, съел за дорогу десятка два яиц и все хвалил Лизу, как она умеет обращаться с лошадью.
Кончился сосновый бор, поехали полями. И вот перед нами храмы Сарова. Толпы людей, идущих туда и сюда, вызывали чувство, что здесь идут на базар и с базара. Крестьяне – мордва в расшитых сарафанах, ярких платках, в фартуках, в онучах и лаптях – заполнили дорогу. Шли с детьми, тащили тележки с инвалидами, с больными. Часто встречались по дороге нищие, калеки, слепые, сидящие на земле и поющие Лазаря. В воротах монах высокого роста направлял пришедших и приехавших в корпуса. Везде стрелки с цифрами, так что сразу нашли корпус «для женщин без детей». А есть для семейных и для паломников-мужчин.
По мужскому монастырю женщинам и детям ходить нельзя. Нас ознакомили с расписанием служб в церкви и объяснили, куда нужно сходить: в пустыньку, к камню, – на источник. Сказали, что в три дня все можно сделать – и «идите по домам», то есть больше здесь делать нечего и дольше жить нельзя. Строго, коротко, ясно, без поклонов.
Мальчики-послушники лет двенадцати-четырнадцати принесли чайники с кипятком, миску черного хлеба. Они исполняли роль «мальчиков на побегушках» и быстро, точно выполняли приказания старшего седого монаха, глядя ему в глаза. Не шалили – видно, было строго.
– По восьми часов бегают! – объяснил отец Паисий. – И все в чистоте и порядке держат. Они наши, приютские!
Впервые в жизни я услышала слово «беспризорные». Многие – беженцы из занятых немцами областей, потерявшие родителей и родных.
Утром в пять часов, перед обедней, началась общая исповедь. В храме полно народу. Я впервые была на общей исповеди, но поняла, что индивидуальная исповедь заняла бы сутки-двое. Священник заглядывал в требник и перечислял грехи, а народ шумно отвечал: «Грешны! Грешны!» А я-то думала, а я-то мечтала об исповеди у старца! Я подошла одна из последних и сказала об этом.
– Некогда, некогда нам! Видишь, сколько народу? Да что у тебя? Пела? Танцевала? Не постилась? Отдельно зачем же? Бог с тобой, девочка. Иди с миром! Веруй и молись!
– А может, мне в монастырь уйти?
– В монастырь? Сначала надо в вере укрепиться в миру, себя испытать во всем. Ведь вы из светских девочек? По вас видно. Интересуетесь духовной жизнью? Читайте книги – это те же люди. Где нам с каждым говорить, видите, какая масса народу?! Некогда!