Страница 42 из 43
Часу в одиннадцатом в сопровождении брата Джоколы и еще нескольких кистин мы отправились из этой в следующую деревню Тут-Гой, куда нас пригласил на ночлег родственник Джоколы – Тешка. Вечером собралось в маленькую его башню много гостей, с большим любопытством смотревших на меня, на мой щегольской черкесский наряд и красиво отделанное оружие. Несколько прехорошеньких девушек, одетых в длинные красные или желтые сорочки, ахалуки, подпоясанные ременными кушаками по горскому обычаю, импровизировали в честь мою песнь, превознося мою храбрость, отвагу, меткость в стрельбе, ловкость в верховой езде и тому подобное – в глазах горцев наивысшие достоинства человека. После под звуки балалайки и другого инструмента, по волосным струнам которого играют смычками, как на виолончели, три девушки показали мне образец своей живой грациозной пляски, выделывая с необыкновенной быстротой мелкие, частые па и становясь на кончики больших пальцев, как наши балетные танцорки. Когда я предложил им в подарок несколько мелких монет, они отвечали, что не возьмут от меня подарка, пока и я не покажу им своего искусства в пляске. Никакие отговорки не помогли, я должен был выйти на средину, снять папаху, поклониться всей компании (таков уж общий обычай) и, выговорив себе условие получить в награду от каждой танцорки по поцелую, пустился выкидывать ногами, раскинув врозь руки, припрыгивать, потопывать – одним словом, как пляшут лезгинку в Грузии. Сделав таким образом несколько кругов под общее хлопанье в ладоши, я почти насильно расцеловал девушек (ощутив при этом крайне неприятный аромат кизяку и козлиного запаха), подарил им денег и возвратился на свое место при всеобщих кликах марджи конаг, марджи конаг! (удалец, удалец!), а мои люди просто в умиление пришли, что я так достойно поддержал славу их начальника…
Было уже около полуночи, когда гости один за другим со словами дыкин буис (доброй ночи) удалились; нам на полу постлали по войлоку, и мы, наконец, улеглись. Лучина потухла, в амбразурку стены мерцала звездочка, тишина нарушалась однообразным шумом горного потока. Мне не спалось, я лежал в каком-то полузабытьи, мысли толпились каким-то хаосом. Я переносился от России к Тифлису, от родного дома и от княжеского дворца наместника к башне в Тут-Гой… Засыпая, я часто просыпался, взглядывал на окружавшие меня предметы. Как бы забыв, где и с кем я, ощупывал в головах свое оружие… Никогда не забуду я этой ночи! Занесенный в такую даль, в дикий, оторванный от всего известного мира угол, в трущобу живущих разбоем дикарей, не признающих ничьей власти, я веселился, рискуя между тем жизнью или, еще хуже, свободой… А все кипучая молодость да жажда сильных ощущений!
Вертелась у меня там же еще мысль, не попытаться ли пройти по Аргуну до Воздвиженской, где тогда находился с войсками сам главнокомандующий, и озадачить всех такой сумасбродной смелой выходкой, но Джокола на мой вопрос о таком путешествии решительно отказался, не желая рисковать ни своей, ни моей головой; вся Чечня была тогда на ногах по случаю сосредоточения значительных русских отрядов, все дороги были усеяны партиями, караулами и вообще нельзя было думать пройти туда благополучно.
На другой день, распрощавшись с гостеприимными майстинцами, я пустился в обратный путь. До вершины горы провожали меня толпой с песнями и выстрелами, а Джокола и Тешка пошли со мной до Муцо «отдать визит».
В конце июля оставил я Хевсурию, кружил еще долго по ущельям Арагвы и Иоры в Пшавии, где в то время один за другим совершаются их полуязыческие праздники, и в августе возвратился в Тионеты, отправив тотчас же просьбу об увольнении меня от должности. Вскоре получилось и разрешение на поданную просьбу. Испытав затем еще немало неприятностей и придирок при сдаче нескольких бывших у меня дел и прочего, я, наконец, около половины сентября выехал в Тифлис.
Итак, после четырех с лишним лет я оставлял Тионетский округ навсегда. Грустно было расставаться с местом, где началась моя тревожная кавказская служба и где простые, бесхитростные люди выказывали мне, по-видимому, непритворное уважение и привязанность. Не бесплодно прошли для меня, однако, эти годы. Не говоря о полученных наградах, составлявших небывалое исключение в среде гражданских чиновников, не говоря о личном знакомстве с таким лицом, как князь М. С. Воронцов, и почти со всеми высшими властями в крае, изучением там грузинского языка, ознакомлением с нравами и обычаями туземцев, имеющих во всей Азии много сходного между собой, усвоением всех приемов обхождения с ними, отчасти даже их образа жизни, я положил, так сказать, основание всей своей последующей деятельности, находившей, невзирая на все свое разнообразие, в этом фундаменте свои примеры и заключения. Это была для меня как бы подготовительная школа, и как без нее немыслимо никакое высшее образование, так без моей подготовки в округе не было бы возможно удовлетворительное исполнение позднейших служебных обязанностей. И в отношении физического развития я всем обязан тому времени, 1844–1848 годам. Там я приучился по суткам не оставлять седла, по несколько десятков верст пешком проходить по крутизнам гор, вообще уметь применяться к местным условиям и переносить всякие резкие климатические перемены, всякие труды и лишения, о которых понятие имеют только люди, совершавшие не раз походы в Дагестане и лезгинских горах. И все это впоследствии мне пригодилось, все нашло себе применение и поставило меня на Кавказе в число людей, признававшихся годными для исполнения разнороднейших поручений. Я меньше всего думаю здесь о самохвальстве; я рассказываю о том, что в действительности было и что, вполне в этом уверен, подтвердит всякий из старых сослуживцев моих или вообще знавших меня на Кавказе. Да, впрочем, и качества, мной приобретенные, не составляли чего-нибудь уж очень особенного и не были редким исключением.
К числу воспоминаний о пребывании в Тушинском округе должен еще прибавить знакомство с академиком Броссе, приезжавшим, кажется, в 1846 или 1847 году в Тионеты для изысканий по части грузинских древностей, что составляет его ученую специальность. Мы совершили с ним несколько поездок по окрестным горам, в которых сохранились развалины древних церквей с живописью и надписями на стенах, и вообще провели очень приятно несколько дней. Почтенный академик тоже говорил отчасти по-грузински, но книжным языком и при том с таким акцентом, что жители не могли без улыбки слушать его речи.
Проводив г-на Броссе в Тифлис, я там через него познакомился с H. В. Ханыковым, известным нашим ориенталистом, бывшим тогда правителем дипломатической канцелярии князя Воронцова. Ханыков изумлялся моему знанию грузинского языка и оказал мне искреннее расположение, еще более усилившееся впоследствии, когда я опять как-то встретился с ним в Тифлисе и заговорил с ним по-татарски.
Расставался я с Тионетами в очень грустном настроении: безызвестное будущее не рисовало мне ничего особенно хорошего. Неудовольствие князя Воронцова за оставление службы в округе было более чем вероятно, а за этим неудовольствием, само собой, следовало бы полуравнодушное, полупрезрительное отношение всех прочих властей… Но еще грустнее было мне покидать места, в которых протекли несколько лет самой пылкой, увлекающейся юности. Сколько поэзии в окружающей дико-грозной природе и таковых же населяющих ее людях! Сколько сильных ощущений в этих постоянных опасностях, в этой борьбе с бурными потоками, со снежными лавинами, с тропками над бездной, под нависшими скалами! Постоянно вооруженный, ежедневно на коне, скачка, джигитовка, стрельба в цель, отрубание кинжалом с одного взмаха бараньих и коровьих голов, что считалось своего рода удальством, значительный успех, достигнутый мной во всех этого рода упражнениях и ставивший меня при удовлетворительном знании грузинского языка в весьма заметное положение среди всего местного населения – все это не могло не привязывать к месту.
Вот уже тридцать лет прошло с тех пор, как я уезжал из Тионет, но и до сих пор воспоминания об этом крае сохранились в полной силе, и какое-то тоскливое чувство, eine gewisse Sehnsucht, тянет меня хоть бы раз еще взглянуть на эти снежные вершины, послушать этот рев Аргуна, проследить за бесстрашным всадником, несущимся во всю прыть по тропинке над бездной, вниз по круче в 50 градусов уклона!..