Страница 39 из 43
Мы уже были готовы выезжать, как к станции подскакал фельдъегерь, от которого мы узнали, что он восемь дней как из Петербурга (тогда это считалось почти баснословной скоростью), раздавал по пути пакеты с приказами о созыве бессрочноотпускных солдат (по случаю революционных волнений в Западной Европе) и вез нужные бумаги к князю Воронцову. Пока ему запрягали лошадей, мы уселись в перекладную и укатили. Верстах в трех-четырех от Ананура начинался крутой продолжительный подъем, тогда еще нешоссированный и в грязь едва проездной. Хоть в этот раз было совсем сухо, и наша курьерская тройка была превосходна, однако мы поднимались довольно медленно, и через несколько минут фельдъегерь нас обогнал. В. взбесился: «Ты, скотина, почему дал себя обогнать, ведь наша тоже курьерская тройка», – сказал он ямщику. «Помилуйте, ваше высокородие, там сидят двое, а нас четверо, да еще большой чемодан». Но не успел он еще вымолвить последнего слова, как ему полетели в спину кулаки, фуражка у него свалилась на дорогу, и В. не позволил остановиться, чтоб ее поднять, осыпая ямщика кучей казарменных ругательств, неистово повторяя: «Пошел, пошел, такой-сякой!..». Так и въехали мы в Душет с ямщиком без фуражки… Впрочем, В. тут же отдал ему рублевую бумажку, которую тот с поклоном принял.
Вспомнил я об этом мелком приключении опять-таки ради характеристики г-на В., полковника Генерального штаба, представителя военной интеллигенции тех давно минувших времен. Каким черепашьим шагом мы ни ползем вперед, все же подобные личности теперь уже едва ли возможны, и хвастать такими подвигами едва ли кто станет; а тогда ведь этим хвастали, и молодежь военная даже рисовалась до того, что иногда клепала на себя, сочиняла подвиги, вроде избития какого-нибудь станционного смотрителя или квартального надзирателя – подвиги, в действительности никогда ими не совершенные и существовавшие только в их воображении…
Поздно вечером приехали мы, наконец, в Тифлис.
На другое утро В. употребил все средства, чтобы облагообразить немного свою физиономию, носившую следы пребывания под ветром, снегом и слякотью, а также усиленных приемов спиртуозов, нарядился в полную форму и объявил, что отправляется к князю дать отчет о своей поездке. «Если бы князь пожелал вас видеть и принять в вашем байгушском костюме, – прибавил он, – то я пришлю за вами ординарца, а потому не уходите из дому».
Часов около двенадцати явился казак и потребовал меня к главнокомандующему. Я по возможности привел свой наряд в опрятный вид и отправился. В адъютантской комнате сидел В., окруженный адъютантами и разными тузами, ожидавшими своей очереди войти в кабинет, и рассказывал о наших похождениях. Меня встретил он следующими словами: «Князь Михаил Семенович оказывает вам такое большое внимание, что пожелал вас принять даже в этом несвойственном чиновнику костюме; вот сейчас доложат, и мы войдем». Злорадное желание непременно причинять мне оскорбления так и слышалось в голосе и словах.
Через несколько минут вышел кто-то, бывший у князя с докладами, и нас потребовали.
Как теперь помню, князь поднялся со своего кресла, вышел на средину кабинета и обратился ко мне: «Ну-ка, любезный З., дай-ка посмотреть на себя в этом виде; да, совершенный чеченец». – «Притом же, ваше сиятельство, – подхватил В., – такой изумительно смелый, бесстрашный, что едва ли и всякий чеченец с ним сравнится; где все сходят с лошадей, он едет себе, опустив поводья, переправляется вброд через бешеные речки, верхом переезжает эти чертовы мостики, о которых страшно вспомнить, одним словом, совсем не гражданский чиновник». Какая любезная рекомендация и перемена тона, как только заметил в словах князя расположение ко мне! «Да, я, впрочем, давно уже думал, что ему следует быть военным, – сказал, улыбаясь, князь и прибавил: – Спасибо тебе, любезный, за поездку, которая, благодаря собранным В. сведениям, останется не без пользы. Дождись здесь своего окружного начальника, который, вероятно, сегодня-завтра приедет; я еще с тобой увижусь». Я откланялся и вышел.
Вероятный смысл доклада г-на В. и результат всего дела становились достаточно ясными после этого приема, а слова князя «дождись своего окружного начальника» давали понять, что и насчет моих отношений с Челокаевым дело клонилось не в мою пользу. Я, впрочем, с первого приезда В. в Тионеты и не ожидал ничего лучшего, потому и окончательная неудача не произвела на меня особого впечатления. Я думал только об одном, куда бы мне пристроиться после видимого неизбежного увольнения из округа. Вступить опять в чисто гражданскую, канцелярскую службу казалось мне просто наказанием. Из всего предыдущего очерка моей службы в округе ясно, что возврат к канцелярской деятельности не только не соответствовал бы моим наклонностям, но окончательно разбивал бы все мои мечты и надежды на деятельность в военной сфере и выход из обычной чиновничьей среды. А каково юноше двадцати трех лет отказаться от любимой мечты, понятно всякому! Я уже стал подумывать о вступлении в какой-нибудь полк юнкером, хотя для этого приходилось потерять оба гражданских чина и после более или менее самостоятельного положения очутиться в не весьма завидной роли нижнего чина.
На другой день явился в Тифлис Челокаев и тотчас увиделся с В., который взялся доложить главнокомандующему и испросить приказания, когда ему явиться. Прибыл и наш хахматский хевсур, привезший мое платье.
После представления князю Воронцову Челокаев объявил мне, что мы оба приглашены на следующий день к обеду; никаких других объяснений он со мной не начинал. На обеде князь, по обыкновению, был очень любезен, рассказывал княгине Елизавете Ксаверьевне о нашем с В. путешествии, а когда мы откланивались, сказал мне: «Надеюсь, любезный З., что ты и дальше с такой же пользой будешь служить под начальством князя Левана (Челокаева)». Я поклонился, а камбечи как-то особенно выразительно приосанился.
Обдумывая со всех сторон свое положение, я решился, не делая пока никаких попыток к перемене службы, возвратиться в округ и еще в течение нескольких месяцев испытать возможность оставаться там при могущих измениться к лучшему отношениях к Челокаеву.
До выезда из Тифлиса мы были приглашены еще на большой бал, обыкновенно дававшийся князем в конце Святой недели. По ходатайству В. пригласили и хахматца, получившего за оказанные услуги серебряную медаль на шею. На балу он обратил на себя всеобщее внимание своим оригинальным костюмом и вооружением, вовсе не похожими на употребляемые другими кавказскими горцами. Хевсуры носят железные суточные панцири, круглые железные щиты и прямые палаши, как средневековые воины, а на платье нашивают из цветной тесьмы, преимущественно желтой, кресты; женский костюм у них совершенно своеобразный: на голове тюрбаны, вроде турецкой чалмы, платья с короткими юбками, обшитыми в два-три ряда воланами, и с фижмами, длинные чулки при отсутствии неизбежных у всех азиатских женщин шальвар, на руках браслеты, большей частью серебряные, такие же серьги. По этим костюмам, вооружению, множеству палашей с надписями: Solingen, vivat Husar, vivat Stephan Batory, Gloria Dei и т. п. и еще по многим обычаям и привычкам хевсур я приходил к заключению, конечно гадательному, не потомки ли они крестовых рыцарей, партия коих могла быть заброшена в трущобы Кавказского хребта и вынуждена остаться там навсегда? Затем, обзаведясь женами из ближайших горногрузинских ущелий, они усвоили себе и язык их. Подробное описание этого чрезвычайно оригинального общества я поместил в газете «Кавказ», кажется, 1847 года. Повторять здесь это я не нахожу удобным, такие длинные отступления совершенно прерывали бы нить моих воспоминаний, между тем как рассказанные в особых главах очерки нравов этих горцев будут небезынтересны.
На балу хахматец, озадаченный невиданным зрелищем, не преминул, однако, заметить, что весь этот блеск омрачается непостижимым для него бесстыдством этих женщин с обнаженными плечами и руками, так свободно толкающихся между мужчинами и позволяющих при всех себя обнимать (в танцах). Он удивлялся, как это сардарь допускает их к себе в дом, да еще во время приглашения в гости всех знатнейших военачальников… Но когда я ему объяснил, что эти женщины – супруги и дочери всех этих сановников, что это самые лучшие, образованные и достойнейшие изо всех тифлисских женщин, что тут же и жена самого сардаря (наместника) сидит, хевсур мой просто стал в тупик. Это превосходило способность его понимания.