Страница 15 из 19
– Здорово! – окликнул его президент.
– Здорово… – угрюмо ответил рабочий, не обращая никакого внимания на президента и почему-то не добавив: «Коль не шутишь…»
Президент окунул сачок в воду и вытряхнул мальков в Байкал.
– Да это!.. – воскликнул еще один сопровождающий. – Нельзя!
Он имел в виду, что эти мальки были тут для демонстрации жизни в неволе и не были созданы для свободы.
– Чего нельзя? – удивился Владимир Путин.
Ему тут запрещали. Он не понимал.
И он зачерпнул еще один сачок и выпустил и этих тоже. И еще один.
– Осторожно, главное – ботинки не замочите! – заклинали его.
– Ничего, с ботинками разберемся… – бормотал Владимир Путин, черпая из ванны очередную порцию мальков.
Он намерен был переловить и отпустить их всех до единого, в этом можно было не сомневаться.
– Вот отсюда выпускаем! – взмолились сопровождающие.
– Че надо делать? – заинтересовался президент.
Ему показали ручку, которую следовало дернуть, чтобы мальки пошли по желобу в озеро.
Приняв решение, он не отступает. Странно, что не все еще как будто это понимают. А это надо учитывать в отношениях с Владимиром Путиным. Но пока он не принял решения, дискутировать с ним можно, на мой взгляд, и пытаться объяснять ему что-то.
Эпизод про монетку в чане с кислым молоком про это. Уже тогда, когда я толком еще не разбирался во всем, для меня это было уже очевидно, и об этом я писал. Правда, к этому времени уже была написана книжка «Разговор от первого лица», и многое было, я считал, мне про него уже известно.
Владимир Путин нажал, открылся затвор, но мальки не спешили наружу, и их стали смывать в Байкал с помощью воды из ведра.
– Ну-ка дай ведро, – сказал президент рабочему, который метал воду в желоб без остановки. И теперь это делал Владимир Путин. Казалось, он наконец нашел себе достойное занятие, но тут ведро у него аккуратно забрали: не его это все-таки, решили, забота.
– Не дают ничего сделать… – пожал плечами президент.
Я не удержался и обратил его внимание на оператора, который, по-моему, увидев, что на него глядит президент, готов был уйти под воду с головой.
– Такого, по-моему, еще не было! – сказал я.
Ведь и в самом деле не было, чтобы человек, стоя на дне озера, снимал Владимира Путина из его глубин.
– Да… Вот это да… А почему бы вам оттуда не попробовать писать?.. – мечтательно предложил Владимир Путин. – Я себе представляю ручка, блокнот, и в таких белых перчатках…
И он руками изобразил процесс письма.
Я сказал, что такого-то не только не было никогда, но никогда, надеюсь, и не будет. Владимир Путин пожал плечами. Он не был в этом уверен.
Василий Сутула, директор Байкальского государственного заповедника, провел небольшую экскурсию по выставке-музею. Но сначала он все объяснил президенту про выпущенных мальков, чтоб тот не тревожился:
– До пяти лет будут расти… Станут половозрелыми… Пойдут в реку…
– А найдут реку? – с сомнением спросил Владимир Путин.
– В него же код заложен! – успокоил его Василий Сутула.
– Ну что, – негромко спросил меня помощник президента Андрей Белоусов, – не стал омуль выходить сразу?.. Странно… Все-таки президент… Не каждый день…
Василий Сутула показывал Владимиру Путину между тем изображение «ленты времени» на стене музея. Лента начала тянуться задолго до времен Чингисхана и долго тянулась после него, а Байкал, давал понять Василий Сутула, был всегда и всегда будет.
Главное, что изображено все это было предельно доходчиво.
– Здесь у нас идет позитивная информация, – объяснял директор заповедника. – У нас есть и негативная, но здесь – только позитивная! Успешная борьба с пожарами, с браконьерами…
Отовсюду на стендах на меня свисали красиво написанные вечные вопросы «Кто виноват?», «Что делать?», нечего было и пытаться ответить на них. Следовало лишь подчиниться их величию, так же как и величию самого Байкала, который ни в чем ни перед кем не был виноват и которому ничего не надо было делать, кроме того чтобы быть.
И доконал меня, конечно, последний вопрос, вывешенный уже у самого выхода: «Кто ты на самом деле?» Я не понимал, откуда эта жестокость.
Владимир Путин поглядел на вопрос, качнул головой и зашагал прочь, на совещание, где таких вопросов ему не задают (а только просят, как через полтора часа попросит его ветеран войны и труда Иван Голощапов из сгоревшей деревни Черемушки снова стать президентом, и он по многолетней привычке ответит: «Я подумаю»).
Там он сам задает такие вопросы.
В ноябре 2007 года, в День памяти жертв политических репрессий президент России Владимир Путин приехал в Бутово, где похоронены больше 20 тысяч расстрелянных в 1937–1938 годах. Там президент России впервые выглядел растерянным у всех на глазах.
Рядом с храмом Воскресения Христова и новомучеников и исповедников российских, рядом с огромным крестом, к подножию которого Владимир Путин возложил вчера цветы, есть длинный зеленый забор с колючей проволокой. Кажется, что там, за забором, то ли тюрьма, то ли казарма. Возле небольших ворот табличка «Бутовский полигон». Забор бы я, проезжая мимо, заметил, ворота и табличку уже вряд ли.
За забором какой-то странный для таких мест простор. Оказывается, что деревья растут только по периметру забора, а внутри несколько гектаров засеянной травой земли. Земля почти ровная, иногда только по ней волнами идут едва заметные холмы в несколько десятков метров длиной. Диакон Дмитрий, который служит в новой церкви, говорит, что эти холмы появились здесь совсем недавно.
– Мы сделали эти холмы. Надо было дать понять, – говорит он, – что здесь были расстреляны и похоронены все эти люди. Вот здесь. И здесь. И здесь.
– И здесь? – спрашиваю я и показываю себе под ноги.
– Да, – говорит он, – тут везде.
Ты идешь по дорожке, посыпанной песком, и понимаешь, что то, что ты сейчас чувствуешь, и называется: земля горит под ногами. Не прикасаться к ней, не топтать ее – вот все, что сейчас от тебя требуется. Потому что ты же никогда не ходил по могилам. Листья шуршат под ногами, как куски пенопласта в руках. Мороз по коже.
– Здесь похоронены больше 20 тысяч человек, – говорит диакон Дмитрий. – Это только те, про кого мы точно знаем. Больше трехсот причислены к лику святых, это те из примерно тысячи, кто проходил по церковным делам: не только священнослужители, но и церковные старосты, и просто активные миряне. Здесь лежит первый русский летчик Данилевский, труппа одного прибалтийского театра в полном составе… Здесь люди шестидесяти национальностей, греки, японцы, немцы… эфиоп есть…
Он как-то нервно улыбается, словно извиняясь: может, кому-то это неинтересно, конечно, но вот есть у нас и такое… Диакон не знает, что может быть интересно журналистам и фотографам. Он рассказывает, что раньше эта земля принадлежала ФСБ… «или КГБ, я не знаю»… и что тут стояла казарма, а потом и ее не стало, и просто бурьяном все поросло.
– А потом ее отдали нам.
– Как отдали?
– Это произошло чудесным образом, – пожимает он плечами. – Вот так – отдали, и все. Так бывает. Мы сами были удивлены.
Он показывает, как отдали, толкая руками от себя сырой воздух; толкает, словно избавляясь от какого-то ненужного и даже опасного груза.
– Пока мы не поставили здесь крест, – говорит он, – люди вокруг держались подальше от этого места, говорили, что здесь невозможно было простоять даже минуту, становилось плохо до невыносимости просто, ужас живых людей сковывал. А после того как поставили крест, стало все-таки не так жутко тут находиться.
Мы слышим, как в нескольких метрах от нас громко смеются фотографы чему-то. Девушка рядом со мной дергается от этого смеха, как от винтовочного выстрела.
– Видите, – без осуждения говорит диакон, – люди здесь уже находят в себе силы смеяться. Это хорошо.
Мы идем с ним от креста, к которому сходятся несколько линий холмов, к небольшой деревянной церкви на территории полигона.