Страница 20 из 23
Однако роман отражает также и определенные различия в идеологических реакциях на разрушение Москвы. Он прослеживает жизнь главного героя, Владимира Рославлева, дворянина, в высшей степени проникнутого просветительскими идеями прав человека, благовоспитанности и сочувствия ближнему. Он описывается как типичный романтический герой, прекрасный собой, с экзотическими черными как смоль волосами и, что более важно, задумчивый и тоскующий[214]. Рославлев получил образование в Московском университетском пансионе, бывшем в то время колыбелью романтиков, и предпочитает русские сентиментальные драмы французским водевилям. В начале романа он вмешивается в дуэль между французом и русским офицером, который спровоцировал француза и собирался безжалостно убить его исключительно по причине национальной принадлежности. Рославлев вмешивается в самый решительный момент, выступая в защиту гуманности и справедливости и выражая свою неизменную преданность человеческому достоинству[215].
Неназванный молчаливый офицер упрекает его за чувствительность и покровительственным тоном предсказывает, что Рославлев и подобные ему скоро откажутся от просветительского отношения к происходящему и будут больше прислушиваться к внутреннему голосу, диктующему ту ненависть к французам, которую проявляет простой народ. Именно это и происходит в дальнейшем. Рославлев встречает молчаливого офицера снова и радостно пожимает ему руку. Как замечает в этот момент рассказчик, теперь «он вполне разделял с ним всю ненависть его к французам»[216].
Через весь роман проводятся две идеи о способах ведения войны. Просвещенный, присущий элите взгляд на войну как на тонкую игру, ведущуюся по определенным гуманным правилам, подразумевающим честь, благородство души, уважение к врагу, милосердие к жертвам и заботу о сохранении родового наследства, явно отвергается как чересчур сентиментальный. Его место занимает более циничный, безжалостный и суровый взгляд на конфликт – и этого взгляда придерживаются все, кто поднялся против захватчиков. Праведное чувство того, что они стали жертвами, не только усиливает пламенный патриотизм русских, но и оправдывает жестокие действия, такие как казнь пленных и тактику выжженной земли, призванную лишить врага припасов. В этом отношении Загоскин выражает позицию, диаметрально противоположную Шишкову, который в написанном для императора манифесте говорил о том, что в ходе ведения войны Россия осталась верна соображениям чести и таким образом сохранила высокую мораль[217].
Роман недвусмысленно указывает на то, что царь принимал народную войну и способствовал ее распространению. В текст включается цитата из манифеста Александра I от 6 июля 1812 года, где вспоминаются события 1612 года и содержится призыв к подданным, принадлежащим ко всем сословиям, встретить врага так, как его встретили бы Пожарский, Минин и Палицын – то есть в качестве вооруженных ополченцев[218]. Высказываясь в духе романтической органицистской историографии, Загоскин приписывает народу спонтанный импульс к защите самодержавия и освобождению Европы из тисков современного империализма[219]. Не замечая расхождения между волей народа и интересами автократического правления, он отвергает либеральные представления о государственности и, похоже, остается равнодушен к стремлению народа к освобождению от крепостной зависимости. Можно сказать, что проблема крепостного права вообще не затрагивается в романе.
В связи с темой московского пожара в романе особое значение приобретает вопрос о сохранении наследия прошлого. Рассказчик подготавливает почву, противопоставляя русское безразличие к судьбе национального наследия тем опасениям и тому уважительному отношению к старым зданиям, которое проявляет прототипический «сентиментальный путешественник». Один из героев, также дворянин и друг Рославлева, Александр Зарецкий, проходя мимо сгоревшего дома, отпускает пренебрежительное замечание, называя его «смешной амбар»:
Злодей! – вскричал бы какой-нибудь антикварий. – Вандал! да знаешь ли, что ты называешь амбаром царскую вышку, или терем, в котором православные русские цари отдыхали на пути своем в Троицкую лавру? Знаешь ли, что недавно была тут же другая царская вышка, гораздо просторнее и величественнее, и что благодаря преступному равнодушию людей, подобных тебе, не осталось и развалин на том месте, где она стояла? Варвары! (прошу заметить, это говорю не я, но все тот же любитель старины) варвары! <…> Куда девался великолепный Коломенский дворец? Где царские палаты в селе Алексеевском? Посмотрите, как все европейские народы дорожат остатками своей старины! Укажите мне хотя на один иностранный город, где бы жители согласились продать на сломку какую-нибудь уродливую готическую башню или древние городские вороты? Нет! они гордятся сими драгоценными развалинами[220].
Только люди, воспитанные в духе западной чувствительности, признают значимость руин и, шире, важность сохранения исторических памятников. В противоположность этому, русские, как кажется, стыдятся своего прошлого и потому не склонны ни углубляться в него, ни сохранять его. В ответ на эту диатрибу воображаемого антиквара рассказчик описывает группу русских людей, глядящих на новое здание, построенное на месте разрушенного, и самодовольно восклицающих: «Как это мило!.. Как свежо!.. Какая разница! О! наши предки были настоящие варвары!»[221] Не случайно этот ориентированный на сохранение прошлого путешественник назван «сентиментальным». Загоскин не просто вспоминает жанр «сентиментального путешествия», построенного строго по западным образцам вроде «Сентиментального путешествия по Франции и Италии» Стерна, но и воплощает то представление о сентиментальности, которое резко отрицается в «Рославлеве».
Важно то, что этот фрагмент предваряет сцену московского пожара, описанного сначала от лица молчаливого офицера, который «порадовался от всей души» при этом зрелище и отозвался о нем так: «…великолепная картина – прелесть!» и «чертовская иллюминация»[222]. Его циничная радость при виде разрушения Москвы вызвана, однако, не столько эстетическими качествами пожара, сколько предвкушением его последствий для оккупантов. Описывая пожар, офицер вспоминает извержение Везувия («В одном углу из огромных каменных палат пышет пламя, как из Везувия»), но делает это сардонически, поскольку описывает не природную катастрофу, а случай поджога. Зарецкий поначалу ужасается этому описанию, но, осознав, что город был подожжен самими жителями, признает: «В этом есть что-то великое, возвышающее душу…» Раздраженный романтической риторикой Зарецкого, офицер выражает уверенность: важнее всего то, «что это поунизит гордость всемирных победителей и, что всего лучше, заставит русских ненавидеть французов еще более»[223]. Это замечание раскрывает циничный расчет, скрывавшийся за его восхищением москвичами, прибегнувшими к тактике выжженной земли.
Через несколько страниц после самого первого описания пожара молчаливый офицер снова отзывается о зрелище охваченной пламенем Москвы как о «прелестной картине», на что Зарецкий отвечает: «Сам ад не мог быть ужаснее!»[224] Чуть позже Наполеон и его свита, стоящие возле Кремля, «с ужасом» наблюдают за тем, как надвигается огонь, а один из офицеров называет русских варварами за их «скотское равнодушие» к пожару[225]. Контрастной фигурой оказывается русский купец, который без дела слонялся по набережной и «посматривал с приметным удовольствием… на Кремль, окруженный со всех сторон пылающими домами»[226]. Таким образом, в романе ужас и оцепенение становятся явственной приметой западной или западнической позиции. Оперируя этим, рассказчик постоянно противопоставляет европеизированное дворянство, которому предстоит отказаться от своего неприятия разрушений, и истинно «русское» приятие пожара, воплощенное в образах купцов, причастных к его началу и с удовольствием глядящих на результаты своих усилий.
214
Там же. С. 25.
215
Там же. С. 67.
216
Там же. С. 178.
217
Шишков А. С. Известие из Москвы от 17 сентября. С. 39–46. Шишков, естественно, обвиняет французскую армию в разрушении города.
218
Загоскин М. Н. Указ. соч. С. 131. Манифест был написан Шишковым. См.: Высочайший манифест о вступлении французов в Россию, цит. по: Шишков А. С. Краткие записки, веденные в бывшую с французами в 1812‐м и последующих годах войну // Шишков А. С. Собрание сочинений и переводов. Т. 16. С. 25–26. Показательно, что в манифесте не используется идеологически нагруженного слова «ополчение» и эвфемистически говорится о «предназначаемых силах».
219
О неохотном принятии Александром I воли народа см.: Зорин А. Указ. соч. С. 245–246.
220
Загоскин М. Н. Указ. соч. С. 198.
221
Там же. С. 199.
222
Там же. С. 217.
223
Там же. С. 218.
224
Там же. С. 220.
225
Загоскин М. Н. Указ. соч. С. 222.
226
Там же. С. 224.