Страница 13 из 29
Девочка с книжкой полулежит на длинной кушетке. Входит девушка-горничная с вязанкой дров топить печку и начинает задирать и дразнить девочку: «Не стыдно ли барышне валяться посреди дня?»…Девочка, оскорбленная несправедливым обвинением, чувствовавшая ее лицемерную природу и не любившая ее, обзывает ее дурой, лисой, Лизкой-подлизкой… Но внезапно поток этот остановлен, в сознании ясно, четко встает вся грубость, непристойность и нелепость подобного сквернословия, и настолько сознание это овладело ею, что с этого дня все грубые, скверные выражения были забыты.
Всегда особенно болезненно реагировала на малейшую несправедливость.
Очень различно относилась к людям. Некоторые лица вызывали сильнейшее физическое отвращение, сопровождавшееся иногда содроганием и трепетом всего организма; лицо покрывалось пятнами, и ощущалась мучительная тошнота. Причем люди, возбуждавшие подобное чувство, с точки зрения окружающих, были самыми обыкновенными людьми, но у всех был нечистый взгляд. Девочка рано усвоила разницу во взглядах и не терпела людей с похотливым выражением. Также болезненно не любила всякие двусмысленные словечки и анекдоты.
Также следует отметить совершенно исключительную, почти болезненную стыдливость и отвращение ко всем функциям человеческого организма. Также и большую брезгливость.
Так, долгое время, можно сказать до зрелого возраста, мысль, что кто-то может увидеть или узнать, что ей нужно удалиться из-за естественной физической потребности, была настолько мучительна, что она приучила себя к минимальной функции.
В детстве очень не любила, боялась темноты. Никогда не позволяла спускать штор в своей комнате. Боялась не столько самой темноты, как впечатления слепоты. С девяти лет спала одна в большой комнате, отделенной от других спален длинным коридором. Часто долго не могла заснуть, вздрагивая от малейшего шороха и стука, и, судорожно зажав в руке крестильный крестик, твердо верила, что все страшные вещи, которые она может увидеть, не причинят ей никакого вреда, пока крестик в ее руке. Но настолько стыдилась своего страха, что ни разу не призналась в этом. Сравнительно скоро научилась все страшные шорохи, трески и стуки объяснять естественными причинами и даже полюбила это занятие отгадывания.
Приблизительно около семи, восьми лет обратила внимание на появление необычайно красивых и ярких световых образований. Появлялись они обычно по вечерам или в полутемной комнате, когда девочка закрывала глаза. Особенно ярко вспоминается один вечер: девочка сидит в глубоком кресле с одной из любимейших книг, уже много раз читанной, – «История Кусочка Хлеба»; комната-гостиная вся в желто-красных тонах, большая лампа под тяжелым японским абажуром бросает красный свет. Девочка задумчиво уставилась на противоположную стену, покрытую золотистым штофом, освещенную красноватыми отблесками от лампы, и скоро заметила, как на этом фоне поплыли яркие, необычайной чистоты световые образования – синие, лиловые, пурпуровые, зеленые, желтые и серебристые. Они неожиданно появлялись и все время в движении меняли свои очертания и так же незаметно, неожиданно исчезали. Иногда они, рождаясь в пространстве, как бы неслись на нее и на недалеком расстоянии от нее разворачивались в самые причудливые формы. Девочка как-то рассказала матери, но это явление было приписано воспалительному состоянию глаз.
Также любила она занятие, которое называла – смотреть персидские ковры. Оно состояло в следующем: закрывала глаза и слегка нажимала глазные яблоки – сейчас же начинали появляться чудесные, красочные световые сплетения изумительных тонов и рисунков, все время меняясь от густых насыщенных тонов до тончайших радужно-светлых. Очень любила заниматься этим лежа в постели, перед тем что заснуть. Но и днем это явление легко вызывалось, особенно красивы бывали эти образования в солнечные дни.
Потребность к красочным изображениям была сильна. При кабинете отца имелась небольшая комната, где стояли огромные папки с чертежами, орнаментами и архитектурными зданиями. Девочка любила забраться в эту комнату тайком, ибо это не поощрялось. Здесь, сидя на полу, она рассматривала красочные детали и орнаменты дворцов Альгамбры и Гренады… Папки эти своими размерами были много больше самой девочки, и часто нужная папка находилась заставленной другими, потому предприятие это было всегда сопряжено с опасностью крушения всех папок и невозможностью поставить нужную папку на прежнее место, что могло вызвать удивление отца и на долгое время прекратить радость.
Учение давалось очень легко, к семи годам девочка читала и писала на трех языках. Память за все время учения была замечательная. Учителя производили опыты и поражались, ибо девочке было достаточно один раз прочесть небольшое стихотворение или отрывок прозы, чтобы она могла повторить его слово в слово. Причем особенно легко запоминались стихи на французском] яз[ыке], потом на немецком, русские стояли на третьем месте.
Все предметы давались одинаково легко, но очень тяготилась уроками по Закону Божьему, особенно не любила учить богослужения, несмотря на то что по природе была скорее религиозной и трогательно любила Образ Христа. Он жил в сердце с самого раннего детства, и крестик, носимый девочкой во Имя Его, был лучшей защитой ей тогда от страхов.
Девяти лет девочка поступила в первый класс Мариинской женской гимназии. Здесь в продолжение семи лет страдала от умучения детьми. Одноклассницы и старшие ученицы не давали прохода, зацеловывая девочку до слез. Классным наставницам приходилось принимать меры для ограждения, но не получившие возможность приблизиться поджидали ее на дворе у выхода, чтобы продолжить свое умучение. По мере того как девочка росла, явление такого мучительства не уменьшалось и распространилось на младшие классы. Обожание это выливалось не только в посвящение стихов и поднесение цветов, но переносилось и на предметы, окружавшие ее. Тайком отрезали куски ленты от передника или косы, а то и самые волосы. При остро развитой брезгливости девочке очень тяжело было переносить эти многочисленные прикосновения. Часто со слезами девочка просила не прикасаться к ней.
(Можно отметить, что девочка была общей любимицей в большой семье родни. Но никогда не искала этой любви.)[73]
Приблизительно около двенадцати лет вспыхнуло сознание о существовании Учителя Света и уже не оставляло девочку продолжительное время. Причем особенно интенсивно проявлялось оно в период от 11 до 13 лет. В сознании четко вставал Образ Учителя, владеющего неограниченным знанием. Девочка ясно представляла себя ученицей этого Учителя и как бы живущей в Его доме и учащейся под Его наблюдением. Так же определенно знала, что Учитель был занят ускорением какого-то физиологического процесса в ее организме и развитие это происходило под Его непосредственным наблюдением. Целые длительные периоды сознание это не покидало ее. Вечерами девочка торопилась уйти к себе. В тишине и одиночестве ярко вставали картины общения с Учителем. Видела себя гуляющей с ним по саду, сидящей на скамеечке у Его ног и слушающей Его слова о страданиях Земли и бедствиях человечества, о подвиге и сострадании к обездоленным. Облик Учителя сливался с Образом Христа, но девочка боялась признаться в этом.
Около девятилетнего возраста и даже раньше в девочке проснулась острая жалость ко всем несчастным и обездоленным. Часто вечерами, уже лежа в постели, девочка представляла себе, как она с ворохом теплых вещей идет в зимнюю стужу по темным улицам и, находя полузамерзших детей или же стариков, укутывает их и везет к себе домой, чтобы напоить горячим чаем с вареньем и булочками. И так живо представляла себе радость спасенных в ее воображении людей, что приходила в восторженное состояние и проливала слезы умиления.
73
В оригинале текст вычеркнут.